Страсти и другие рассказы

— Как?! — воскликнула она. — Вы еще и вегетарианец? Осталось только выяснить, что вы евнух. Гетцеле совсем рехнулся. Абсолютно. У него есть здесь родственники, так он вычитал в Книге Бытия, что ему нельзя с ними видеться. После заметки о нем в вашей газете за ним стали охотиться здешние терциверские хасиды. Какие же это хасиды, прости, Господи: бритые, лапсердаков не носят, на идише двух слов связать не могут. Мы жили у моей тетки, глухой, сумасшедшей скряги. Теперь он перебрался в меблированную комнату, кишащую мышами и тараканами. У одного из этих, с позволения сказать, хасидов, некоего Сэма Парсовера, мошенника, сколотившего состояние на торговле алкоголем, есть жена, жуткая, вульгарная баба лет шестидесяти с крашеными желтыми патлами. Вся, как ведьма, в морщинах и размалевана, как шлюха. Присосалась к Гетцеле, как пиявка. Ее муж сам наверняка ей изменяет и только рад сбыть ее с рук. У нее свой бизнес, как это называется, торговля недвижимостью. Короче, Гетцеле убедил ее, что она — одна из главных героинь Пятикнижия. Не знай я, что он сумасшедший, я бы решила, что он самый большой шарлатан на свете. Лехаим!

Карола Липинская-Коган залпом выпила рюмку коньяка, скривилась и замотала головой.

Я спросил:

— Вы можете объяснить, что женщины находят в Гетцеле? Или это тоже тайна Книги Бытия?

На лице Каролы Липинской-Коган заиграла улыбка, потом она вновь посерьезнела.

— За других я не могу говорить, а что касается меня… Вы хотите, чтобы я правду вам сказала?

— Конечно.

— Скорее всего, вы мне не поверите. Люди привыкли верить вранью, а когда говоришь им правду, они только отмахиваются. В сексуальном отношении Гетцеле Терцивер — самый сильный мужчина из всех, каких я встречала — а, поверьте, у меня довольно богатый опыт, — не говоря уже о том, что он романтичен и фантастически интересен. Я понимаю, вам кажется, он маленький и некрасивый. Меня однажды спросили, как это я смогла полюбить такого уродца. Так вот, этот уродец становится гигантом в постели. По моему глубокому убеждению, он самый могучий любовник в нашем духовно кастрированном поколении.

— Если это так, может быть, в Книге Бытия действительно есть все то, о чем он говорит?

— Нет, это просто его идефикс. Да, я же главного не сказала. Он великий поэт. Нет, не когда пишет, а когда говорит. Он бормочет свои стихи, как поэты в доисторические времена, когда еще не было письменности. Когда он впадает в отчаяние и начинает говорить, кажется, что все небесные сферы плачут с ним вместе. А когда он весел, словно весь мир радуется. В Библии говорится об общем ликовании утренних звезд. Но ночные звезды ликуют по отдельности. Я должна вам сказать, что я тоже поэт, по моим оценкам, величайший поэт нашего Богом проклятого поколения. Моя беда в том, что я пишу по-польски. Мои стихи похоронены в Польше вместе с евреями. В Польше был еще один замечательный поэт, но, насколько мне известно, он уже умер. Я сама перестала писать. Я лежу в постели и бормочу свои стихи в потолок.

— Может быть, здесь вы снова начнете писать? В Америке культурный голод. Вас будут переводить.

— Нет, я избавилась от привычки писать. В один прекрасный день приходит Гитлер и приказывает сжечь все книги. А Сталин требует, чтобы поэты прославляли его преступления. Придут новые тираны, и литература будет уничтожена. Если секс для двоих, а то и для одного, почему поэзия должна быть для многих? Я сама себе бард. Раньше, когда я еще была с Гетцеле, мы устраивали чтения в постели, эдакий поэтический дуэт. Но двое — это тоже иногда слишком много. Лехаим!

Прошло несколько месяцев. Хотя Карола Липинская-Коган обещала позвонить, она так и не позвонила. Впрочем, недостатка в чудаках и чудачках у меня не было. Не знаю почему, я притягиваю графоманов, спиритов, астрологов, кающихся постников, недоделанных буддистов, экзальтированных филантропов, даже непризнанных изобретателей из тех, что не теряют надежды сконструировать вечный двигатель. В три часа утра меня разбудил телефонный звонок. Звонила Карола Липинская-Коган.

— Простите, что я беспокою вас посреди ночи, — сказала она, — Гетцеле умер.

И я услышал какое-то бульканье — то ли плач, то ли смех.

— Как это произошло?

— А как это могло не произойти? Человек сам себя уморил. Это фактически было медленное самоубийство. Последнее время мы снова были вместе. Он умер у меня на руках. Я звоню потому, что терциверские хасиды его похитили. Они не давали ему покоя при жизни, а теперь объявили своим. Гетцеле хотел, чтобы его кремировали, а они собираются его похоронить рядом с каким-то местным раввином. Я заявила в полицию, но, по-видимому, там все подкуплены. Если вы мне не поможете, Гетцеле похоронят против его воли. Это самый чудовищный вид вандализма. Еврейская пресса просто обязана выразить протест.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы окончательно проснуться.