Страсти по опере

Это уже зрелый, знающий себе цену мастер со своим, полностью сформировавшимся стилем, своей палитрой музыкальных красок, своим пониманием русского эпоса. Либретто «Китежа» — абсолютно оригинальное произведение, соединившее в себе множество русских преданий. Оно совсем не следует в точности за известной легендой, за каноническим житием Февронии Муромской, в котором она — просто большое, преданное, любящее до конца сердце!

У Римского-Корсакова и Бельского Феврония ещё и предстоятельница за своё Отечество, молитвенный щит всея Руси. Женское воплощение преподобного Сергия Радонежского! Она и благословляет, она и защищает, она и отмаливает, она даёт и слова напутствия, она противостоит как «юродивому» злу в лице Гришки Кутерьмы, так и злу эпическому, вселенскому, каковым татарское нашествие обрушилось на Русь.

У русского человека издавна сложилось доброе отношение к юродству и юродивым: бессребреники, правдорубы… Но есть юродство, так сказать, не только со знаком плюс, но и со знаком минус. Таков Гришка Кутерьма, в котором очень сильно демоническое, страшное, чертячье, я бы сказала, начало.

Исполнитель роли Кутерьмы должен быть даровитым драматическим актёром — иначе Кутерьмы просто нет. Это такой охальник, сущностный провокатор, который за сиюминутный момент какой-то выгоды запросто может, издеваясь, предать, оболгать — как он и поступил с Февронией! — любого из своих. И потом у он у неё же и просит: «Княгинюшка, ну дай мне хоть хлебца чуть-чуть, дай мне водички хлебнуть…» Он может глумиться над самым святым в человеке, когда он ей говорит: «Ах, жених твой? Ну давай молись за него, уже поздно молиться…»

Ничего подобного нет, например, в Юродивом из «Бориса Годунова». Он остро чувствует, он режет правду-матку, но не хочет при этом насолить, сделать гадость, уколоть, ужалить, просто сделать больно. А этот — хочет! И при этом, когда он уже поехал рассудком, — какая страшная у него смерть!

Но Феврония — настолько святая и чистая душа, что она жалеет и злодея: «Гриша, Гриша, что ты свершил еси?..» Жалеет — как и многие великие праведники. «Отец Амвросий жалел», — говорят люди об одном из великих русских старцев, Амвросии Оптинском.

Такова и Феврония. «Помолюсь я за тебя, Гришенька…» Ведь последнее, что она делает в райских кущах — пытается ему помочь. Грамотка, «утешенье Грише малое…» Как Христос: Отче, отпусти им, не ведают бо, что творят…

И Феврония противостоит всем этим кошмарам своей чистотой, своей любовью, своей молитвой, своим каким-то абсолютно непостижимым, но внутренне осознанным для такой молодой девочки щитом, обороняющим её родину, её любовь, её народ.

Для меня это была первая и по большому счёту совершенно невероятная встреча с громадным, гениальным музыкантом, который терпеливо занимался со мной, работая тщательно, буквально над каждой нотой, помогая найти нужную интонацию. Он повторял мне: «Люба, ищите эти смыслы, потом читайте старославянский текст. Возьмите Евангелие и старайтесь без перевода его понимать, чтобы войти, вчувствоваться в мелодику этой речи».

Для меня это было настоящим счастьем, совершенно новым этапом в моей и певческой, и, я бы сказала, человеческо-образовательной программе. Я на многие вещи после этого стала смотреть иначе. Стала по-другому, более нежно, трепетно и с очень большим вниманием относиться к нашим легендам. Стала много читать о Петре и Февронии, о граде Китеже, читать те славянские тексты, о которых говорил Евгений Федорович. «Люба, учтите, — как-то сказал он, — даже в нашей азбуке заключено огромное послание человечеству».

В «Китеже» ты постоянно слышишь это назидание, этот message потомкам. Евгений Фёдорович говорил, что «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» для русского человека то же, что как «Парсифаль» для носителя немецкоязычной культуры. Для людей, которые понимают, что Парсифаль[44] — это совершенно божественная эманация. Как и Феврония. Это был совершенно святой человек, не осознающий и не осознавший этого…

Послание к человечеству русского алфавита

Вседержитель за пультом

Помню, как мы делали ариозо: Феврония узнаёт, что её жених погиб, она находит его шлем, прижимает этот шлем к себе и поёт:

Ах, ты милый жених мой, надёжа!
Одинёхонек ты под ракитой,
не оплакан лежишь, неотпетый,
весь кровавый лежишь, неотмытый…

Это было что-то запредельное, невозможное… мы такие интонации находили с Евгением Фёдоровичем! А мне потом оркестранты Большого театра говорили, что, когда я пела, он плакал, у него в глазах стояли слёзы, и он утирал их прямо при всех…