Страстная неделя

Генерал оказался знаменитым Эксельмансом, который решил отправиться в Сен-Дени, чтобы переманить войска на сторону императора. Прошло всего четыре месяца с тех пор, как генерал Эксельманс был отстранён от должности за то, что состоял в переписке с Неаполитанским королём, когда его по приказанию Сульта хотели силой отправить в Бар-сюр-Орнен на половинном содержании, но он оказал сопротивление полиции в своей парижской квартире и даже пытался прострелить себе череп. И вдруг он возник на дороге в Сен-Дени. Но так как продолжать дальнейший путь было незачем, он, сделав знак Латапи ехать рядом, с триумфом повёл мятежные войска к Парижу, а там-по бульварам-к площади Людовика XV и к Тюильри, где на Павильоне Часов уже полоскалось на ветру трехцветное знамя.

VI БОВЭ ДВАДЦАТОГО МАРТА

Трудно и, пожалуй, даже горько пытаться нарисовать в своём воображении город Бовэ таким, каким он был 20 марта 1815 года. Поэтому автор позволяет себе выйти за рамки обычной сдержанности и просит читателя последовать за ним. Ибо последняя война, пройдясь по этому городу, не оставила от него ничего или почти ничего, уничтожив то, что составляло его неповторимую прелесть и красоту. Лучше просто закрыть глаза и не смотреть на эти наспех возведённые бараки, на пустыри, на ещё не заполненные клетки городского плана, где тут и там застолбованы временные строения, на слишком прямые, проложенные по шнуру улицы, на это разрушенное дотла прошлое, размытые временем наслоения человеческих жизней и судеб, следы мыслей и обычаев, приметы исчезнувших поколений…

Ничего не осталось от той весьма содержательной страницы истории Франции-ни домов с коньками на крышах, ни хаотического нагромождения кровель, ни Большой Мануфактуры Гобеленов, и никогда больше никто не вышьет шёлком или шерстью пасторальных сцен и пейзажей, которые всегда будут свидетельствовать и о золотых руках вышивальщиков, и об удивительной мягкости линий виноградников, устилавших котловину, на дне которой сладко дремал среди вишнёвых деревьев городок, окутанный туманами, и о просторах полей, где пробегала тень от взвивавшихся к небесам птичьих стай… Ничего не осталось… ни фаянса Савиньи, ни керамики Вуазенль„, ни скромных пикардийских поделок-поставцов, ларей, чепцов, терракоты, наивной живописи. Куда девалась старинная вывеска бакалейщика? Где древний меч палача? Ничто, ничто не уцелело от давно растаявших грёз. Сожжены те книги, что накапливались из поколения в поколение. Так семья, уже не знающая, от какого корня она произошла, лепится на руинах, и никто уже не помнит, что этот марш лестницы, повисшей в пустоте, вёл раньше на чердак, где играли дети, и что эта бездушная груда камней, раскидываемых юпатои строителя, была раньше углом улицы, местом встречи влюблённых.

Двадцатого марта 1815 года в глубокой котловине Бовэ, куда спускаются из Варлюи по меловым отрогам Пикардии, где узенькая лента Терены, тесно зажатой берегами, делает изгиб, опоясывающий город с юга и запада, между горой Бургиймон и горой Капрон, — двадцатого марта сего 1815 года бледное солнце сердито хмурилось среди облаков, раскинутых по всему небу, точно не отжатое после стирки мокрое бельё, и освещало остатки ночного тумана, низко стлавшегося над дорогами, холмами и самим городом. Достаточно было выглянуть в окно, чтобы сразу прошибал озноб и противно захрустели суставы, а тут ещё в здании префектуры, отданном в наши дни под Дворец Правосудия, тревожно сновали взад и вперёд люди: чиновники в канцеляриях теряли голову, прислуга вышла из повиновения, перед собором св. Петра собирались кучками взбудораженные горожане, а там, у собора св. Варфоломея, скопилось невиданное количество повозок и карет. Хотя мужа послали в эту префектуру уже два года назад, Нанси до сих пор никак не может привыкнуть к здешней жизни под сенью кафедрального собора, к этим строениям в готическом стиле с контрфорсами, с каменными башнями, к тому, что жилой дом в стиле более поздней готики стоит посреди двора, замкнутого глухими стенами. Все здесь сурово, все пропитано сыростью. Вот в этих-то стенах и заточила себя двадцатилетняя герцогиня Масса сразу же после смерти своего первенца, которому не было и двух лет; здесь произвела она на свет своего второго Альфреда, ибо по её настоянию второго ребёнка тоже назвали Альфредом в память умершего.

Было это в прошлом году, когда с трепетом передавались вести о вторжении: Сильвестр, её муж, говорил тогда такие красивые слова о вечной преданности императору, о чужеземных ордах…