Страстоцвет, или Петербургские подоконники

А бальзамин прекрасно прижился в Ботаническом саду как сорняк. Отцветший бальзамин буквально «выстреливает» семенами — не зря его называют еще и не-дотрогой (латинское название бальзамина — импатиенс, то есть «нетерпеливый», дано ему за это характерное свойство). Поэтому гуляющие в саду горожане, особенно дети, не могли удержаться от искушения, щелкали созревшими коробочками и приносили в дом маленькие черные семечки. И растение переселилось в дома, причем давало всходы в любое время года. Когда его ни посади, через полтора месяца зацветет. Главное, чтобы горшочек был тесным, почва скудной и воздух не слишком теплым, — скромный «маленький человек» растительного мира. В Средней Азии бальзамин — единственное украшение бедных невест: его корни растирают между плоскими камнями и полученной краской, хной, по традиции, дошедшей от предков-огнепоклонников, девушки красят ладони. А в России памирский бальзамин обосновался на окошке и тоже стал незатейливым украшением невесты — ее девичьей светелки.

Рис. 15. Бальзамин

Цветок же скромно цвел в прозе и драматургии, но оказался совершенно неинтересным для поэтов: «бедные люди» — предмет жалости и сочувствия, а не любования и воспевания. Единственное, против чего мы ре-шительно возражаем, это против попыток каким-то образом соотнести народное название невиннейшего цветка — «не-тронь-меня» — с фантастическим образом «мелкого беса» Ф. Сологуба — «недотыкомкой». Весь ассоциативный образный строй, связанный с милым растением, вопиет против этого умозрительного предположения.

Придумал ли А. Островский купеческую фамилию Бальзаминов, или существовала она на самом деле, сказать трудно. Но фамилия красивая. Такую легче представить не в купеческом, а в поповском сословии — благолепными именами взамен неприличных, несообразных с духовным званием, некогда весьма щедро одаривали священников: Тюльпановы, Гиацинтовы. Вот и у Н. Лескова в «Соборянах» «добродетельный поп» носит имя Савелия Туберозова. (Сиротам-подкидышам в воспитательных домах порою в утешение тоже кое-что из цветочных фамилий перепадало, а о сценических псевдонимах тут не место говорить, да с ними и так все ясно.)

Рис. 16. Фуксия

У «фуксии с подвесками атласными» тоже мало шансов попасть в какие-нибудь стихи, кроме юмористических, но уже по другой причине — названная в честь немецкого ботаника XVI века Фукса, для русского уха она звучит совершенно невозможным образом. Фуксия — любимый цветок розенкрейцеров, символ голландского общества алхимиков, «рыцарей розы и креста»: четыре верхних заостренных чашелистика образуют четкий крест, опущенный книзу венчик — розу. На родине, в Южной Америке, ее опыляют не пчелы, а колибри… Нет, тщетно — никакие адвокатские речи в защиту фуксии не облегчат ее плачевной поэтической участи, поскольку мистическая красота цветка для нас погребе-на навеки под смешной фамилией. Правда, у И. С. Тургенева в романе «Отцы и дети» г-жа Одинцова впервые появляется перед Базаровым украшенная именно этими цветками, которые тогда в России были достаточно редкими: «…красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий». Но это — проза.

Для поэта же главное — звук, звучание слова, все остальное — запах, цвет, изящество формы — вещи второстепенные. Сергей Шервинский вспоминал, как он пытался заинтересовать Валерия Брюсова полевой ботаникой, а того интересовали только названия цветов.

Иван-да-марья,
Цветок двойной,
Тебя, как встарь, я
Топчу ногой.
Мне неприятен
Твой вид в траве:
Ряд алых пятен
На синеве.

«Родные цветы» — называется стихотворный цикл 1916–1917 годов, но Брюсов так и не смог найти общего языка с простонародными ландышами-василечками. Иванам и Марьям неведомо богатое слово «андрогин», поэтому прививать к простым луговым травам декадентские смыслы — занятие безнадежное. Для этой цели в гораздо большей степени подходили пышные имена экзотических деревьев, каких никто в России не видел, порою даже сам пишущий имел о них весьма смутное представление. Ботаническая глоссолалия Константина Бальмонта «Литургия красоты» в сборнике 1905 года служит единственной цели: расцветить унылый русский напев богатыми созвучиями чужеземных мелодий.

Впрочем, сам Брюсов однажды в рецензии назвал три сборника Константина Липскерова «оранжерейными пустоцветами», но к чужим стихам Брюсов всегда подходил с повышенными требованиями. Как-то раз обрушился с резкой критикой на сборник Константина Бальмонта «Жар-птица», и обиженный поэт ответил Брюсову письмом: «Ты ведь не умеешь отличить кукушкины слезки от подорожника… Тебе ли говорить о понимании глубины русской стихии, этой Великой Деревни?.. Ты проклят городом и отравлен им». Сам Бальмонт предпочитал иные яды и отравы — природного, а не химического происхождения: