Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Но обобществленная красота не утоляла глаз и не насыщала душу. Горшки возле окон не исчезли и по-преж-нему пытались отгородить «ячейку» от посягательств на нее общества. Тогда стали строить квартиры (даже не квартиры — «секции») с узкими, практически упраздненными подоконниками. Обыватель ответил контратакой — новым словом «кашпо» (в переводе с французского «спрячь горшок»), которое в 60-е годы использовалось почему-то не по назначению. Так стали называть керамические, а чаще пластмассовые подвесные сосуды, что старым именем — амплея — обозначать было, конечно, совестно.

Достаточно открыть какую-нибудь «оттепельную» книгу «Домоводство», чтобы увидеть как бы уютный, почти человеческий интерьер тех лет: на стене под низким потолком — горшок с традесканцией или аспарагусом, под стать «стильному» трехногому столику, хлипким стульям и модным обоям с рисунком «березка».

Самые вольнолюбивые шестидесятники-западники на узеньких подоконниках умудрялись высаживать в маленьких баночках заморские кактусы. Санитарные нормы стандартного жилья не позволяли и думать о растениях более крупных: кадки с пальмами связывались в созна-нии жителя коммуналок или «хрущевок» скорее с каким-нибудь санаторием, профсоюзной здравницей, но никак не с собственным домом. По традиции пальмы сохраняли свои позиции только в оранжереях и ресторанах. Да и вообще эти годы — время кочевников, покорителей целинных земель, жителей палаточных городков на комсомольских стройках. Смешно даже говорить о каких-то комнатных или садовых цветах: яблони цвели исключительно на Марсе.

Во времена застоя разрослась и совсем как-то выцвела традесканция, запылились столетники, покорно повисли веревки доморощенных лиан — все растения неприхотливые, равнодушные к внешним условиям. Старые цветы не выкидывали, хотя названий их уже не помнили, но и новых не приобретали. Вдруг на закате империи многие увлеклись пальмами. Пальмы выросли до потолка — два метра сорок сантиметров — и потом куда-то исчезли.

Буйство разнообразной и неподцензурной флоры сохранялось в эти годы лишь в неподцензурной литературе. «Презумпция жеманная», «Пленум придурковатый», «Голфштрим чечено-ингушский», «Мудозвончики смекалистые» и прочие услаждающие диссидентский слух названия. Нет сомнения, что в основу пародийной ботанической эквилибристики Венедикта Ерофеева был положен все тот же основополагающий труд дорежимного классика Гесдерфера.

«В о в а. А ты посади, Стас, какой-нибудь цветочек, легче будет…

С т а с и к. Хо-хо! Нашел кому советовать! Да ты поди взгляни в мою оранжерею… Твои былинки и лютики — ну их, они повсюду. А у меня вот что есть — сам вывел этот сорт и наблюдал за прозябанием. Называется он: „Пузанчик-самовздутыш-дармоед“ с вогнутыми листьями. И ведь как цветет! — хоть стреляй в воздух из револьвера. Так цветет — что хоть стреляй в воздух в первого проходящего!.. А еще — а еще, если хотите, „Стервоза неизгладимая“ — это потому, что с началом цветения ходит во всем исподнем! „Лахудра пригожая вдумчивая“ — лучшие ее махровые сорта: „Мама, я больше не могу“, „Сихоте-Алинь“ и „Фу-ты ну-ты“, „Обормотик желтый“, „Нытик двулетний“. Это уже для тех, кого выносят ногами вперед: „Мымра краснознаменная“ „Чапай лохматый“.

Рис. 47. Гранвиль. Рисунок из серии «Другая природа»

В о в а. А синенькие у тебя есть? Я, если выйду в поле по росе, по большим праздникам, — все смотрю: нет ли синеньких…

С т а с и к. Ну как не быть синеньким! Чтоб у меня — да не было синеньких! Вот — носопырочки одухотворен-ные, носопырочки расквашенные, синекудрые слюнявчики „Гутен-морген!“»

Гутен морген, герр Гесдерфер! «Вальпургиева ночь», четвертый акт. Не поэзия и не Серебряный век, но Венедикт Ерофеев. Он просто не мог не попасть в эту книгу: бесприютный очарованный странник, обретший в конце жизни свой (несчастливый, несчастливый все-таки) дом, нежно и трепетно занялся «балконными посевами», фиалочками на подоконнике. Запись в дневнике 12 июня 1986 года, в последний день пребывания в психиатрической больнице, перед выпиской: «Итак, сегодня? Неприкаянность и ожидание. Последнее гулянье в скверике. Умилен всем зеленым. Но петунии — неудача. Ровно в 3 часа покидаю больницу… Сразу на балкон — синий, единственный василек напротив окна — уже отрада, и бархатцы».

Или по другому поводу, дома, вновь опасаясь насильственного заключения в психушку: «А я уйду на балкон и притворюсь цветочком. Они придут, посмотрят — а это что за цветок на этом вот горшке? Носова со страху скажет что-нибудь не то, вроде „палтус“».