Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Город покинув,
Я медленно шел по уклону
Малозастроенной улицы,
И, кажется, друг мой со мной.
. . . . . . . . . .
Только, друг другу чужие,
Разное видели мы:
Он видел извощичьи дрожки,
Где молодые и лысые франты
Обнимали раскрашенных женщин.
Также не были чужды ему
Девицы, смотревшие в окна
Сквозь желтые бархатцы…

Поэма «Ночная Фиалка» и ее героиня имеют такое же отношение к флоре, как орхидея «Венерины башмачки» — к обуви. Благоухающая Ночная Фиалка — это «королева забытой страны», что «сидит под мерцающим светом… за бесцельною пряжей» и прядет фантастическую поучительную историю. Сугубо приземленный зачин нужен лишь для усиления мистического звучания пиесы. Ночная Фиалка — это «мистицизм», бархатцы — «повседневность».

Певец Прекрасной Дамы не стал бы посвящать поэму настоящей фиалке — не исключено, что дедушка-ботаник «перекормил» его в детстве составлением гербариев, а никакого удовольствия от этого скучного времяпровождения маленький Саша, по всей видимости, не получал. (Вместо скучных манипуляций с высушенными цветами А. Блок нашел другое занятие по душе: даже во взрослом возрасте любил вырезать из журналов и наклеивать в альбом картинки.) А вульгарных бархатцев поэт Александр Блок вообще видеть не желал, даже во сне их не видел (подзаголовок поэмы — «Сон»). На желтые цветы смотрит вовсе не он, а «друг»: «разное видели мы». Но настолько была характерной эта деталь городского пространства, что непроизвольно врезалась в память поэта во время его любимых прогулок — и пригодилась. Как дорожный знак на обочине: «Осторожно! Жолтая пошлость жизни».

Простонародные цветики — бархатцы и настурции, привезенные вместе с нехитрым скарбом деревенскими жителями, в начале ХХ века были приметой окраин. Для петербурженки Екатерины Волчанецкой, дочери известного коллекционера Д. А. Ровинского, такой знак прост и понятен — это не город, это пригород, посад, деревня.

Хочется любви, простой и бесхитростной,
Красных огоньков настурции на окошке;
Выбежать за ворота в платье ситцевом
И белом платке с голубыми горошками…

Окошко в горнице пристало наряжать поярче, поприметнее. Крестьяне бессознательно выбирали сакраль-ные цвета огня, домашнего очага — красный, оранжевый, желтый: герань, настурция, бархатцы.

В соловьином саду Александра Блока цветы белые, они просыпаются только при лунном свете, солнце для них губительно. Лепестки их бесцветны, бесплотны, они истончились до состояния своей небесной тени — «идеи белого цветка». Конкретные названия встречаются чрезвычайно редко, но и тогда они — обобщения и символы, а не ботанические термины. «Кашка» в поэме «Возмездие» — это народ, безликая полевая масса, обреченно ожидающая своего косаря. А вся остальная растительность без труда умещается на одной страничке не ботанического, но сугубо поэтического атласа:

Вербы — это весенняя таль…
Этот колос ячменный — поля…
Розы — страшен мне цвет этих роз,
Это — рыжая ночь твоих кос?
Это — музыка тайных измен?
Это — сердце в плену у Кармен?

Кстати, литературная Кармен — не оперная дива, — как нам помнится, украшала свой корсаж не розой, а веткой жасмина. Но Бизе и Блоку лучше знать, конечно. Мы же продолжаем настаивать вот на чем: условно-пиитических цветов у Блока неизмеримо больше, чем луговых и садовых представителей флоры в подмосковном Шахматово.

«Над кустиками голубики с дымчатыми ягодами, над карим блеском мочажек, над мхом и валежником, над цветущими свечками болотной орхидеи („ночной фиалки“ русских поэтов) скользила низким полетом смуглая нимфалида, носящая имя северной богини». Это, разумеется, не Шахматово, а леса между Вырой и Рождествено — литературная и всякая иная вотчина Владимира Набокова. Но, знаток северной растительности, Владимир Владимирович Набоков если и интересовался ботаникой, то отнюдь не как писатель (писателю эти знания не нужны); умение отличить ночную фиалку от валежника необходимо ему было в иных, корыстных целях. Для Набокова все эти болотные и луговые цветочки — суть «кормовые растения» бабочек.