Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Окно заложили. Устроили в нише ковчег
для книг переплетных, для певчей бумаги.
Я, кажется, помню, как медленно реяли маки,
как падал на них ослепительный снег.
Страдание — ты говоришь — это литература,
вживленная в печень прохладой своих проводов.
Но как же я помню страду приношенья плодов,
и жар пожирающий, и черноту смолокура.
О, вязкая тьма, шевелясь, обтекает ступни.
Мне страшно, и струны древесных волокон
смотри как шипят, — посмотри на деревья из окон,
давно упраздненных. Ограда. Брандмауэр. Пни.
На опийном поле я, кажется, плавал собакой,
по зернышкам ночи гремел, отзываясь костьми
на голос Хозяина: вот он я! Весь я! Возьми
для песьего дела, для травли души над бумагой.
Но тихо, и длинно, и не узнавая глядит…
Да! Больше не жду гармонической спайки.
Да, выстрадал жажду молчать и молчать без утайки,
уставясь на пыльный цветок между пальцев твоих.
Ты видишь разрыв между словом и тысячью судеб?
Я вижу: нарцисс высыхает, нарцисс
на стебле высоком так тягостно тянется вниз,
так долго себя сохраняя в надежде и чуде.

Июнь 1974

Комнатное растение

Паранойя цветов. Запрокинуты головы. Пар
лепестки ледяные окутал.
Но проснись проступающим утром,
свесив ноги с простуженных нар, —
в подоконник упрешься, в качанье
черных лопастей-листьев,
над землею замрешь безначальной,
над горшечною глиной повиснув.
Я бы сгрудился в горстке золою,
но смешали с полетом спросонья,
и лечу над горчичной землею,
что горчичник, горю под ладонью.
Ты летишь. Просыпаюсь и комкаю простынь. В окно
входят длинные казни растений.
Я бы — сломанной ветки мгновенней!
Словом, тихо в лечебнице, лампочкой озарено.
Знаешь, божьей травы корневище
так во сне и кричит или с койки
на пол падает, под полом рыщет
и летает, летает. И в лампу, в осколки.
Я бы врос головою в подушку,
с нарастающим кашлем срастился, —
но казенную подать подушно
кто заплатит за чудо российства?
Где горохом и дробью под пятками доски дрожат
и художества холода в окнах,
где надломленный стебель изогнут,
как земля на чужих рубежах, —
только этой, из дыр садоводства,
только бывшей земли шевеленье
согревает халатом сиротства,
пеленает колени шинелью.

Январь 1974

Литургия цветов