Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Раздет романтизм до последних пустот.
Что ж дальше, и пальцы проходят свободно
сквозь полую вечность — не так ли, бесплотна,
струится душа и время цветет?
Не там ли, где запах тончайший болот
почти не присутствует в девственных чащах,
где наистерильнейших помыслов наших
почти не касается бремя забот, —
не там ли последний романтик умрет?..
Вода зацвела, застоялась, застыла.
Здесь больше не надо ни воли, ни силы,
ни тайной свободы, ни прочих свобод, —
здесь музыка льется и кровь мою пьет,
как стебель кувшинки, связующий руки,
обвившись вокруг… И, нежданная, в звуке
завяжется боль потому ли, что плод —
в мучительной завязи нового знанья
о мире, до дна оголенном, до срама,
до ямы, до судороги отрицанья…

1970–1971

* * *

Здесь ум живой живет, но полудремлет.
Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней.
Лиловый зной как бы лелеет землю —
но влажной лилии мне холода пролей!
Как раскаленная больничная палата,
колеблем воздух, выжженный дотла…
Зима была черна. Весна была чревата.
Прохлада в летний день — прохлада лишь бела.
Лишь белые костры кувшинок над водою
врачуют воспаленно — синий дом…
Я окна затворю, глаза мои закрою, —
но все вокруг костры над мыслимым прудом!
Льдяную чистоту и абсолютность цвета
возможно лишь в болоте уберечь.
Цветы в гнилой воде. В стране моей — поэты.
Гниение и жар, но смертный холод — речь.
Да кабы не сиреневая ряска,
открылся бы, извившись червяком,
тяжелый жирный стебель — наша связка
с начальной жижей дна, с ежеминутным днем.

Лето 1971

Черника

Земную жизнь пройдя до половины…

(Перевод с итальянского)
Земную жизнь пройдя до середины,
споткнулась память. Опрокинулся и замер
лес, погруженный в синеву.
Из опрокинутой корзины
струятся ягоды с туманными глазами,
из глаз скрываются в траву…
Черника-смерть! Твой отсвет голубиный
потерян в россыпях росы, неосязаем
твой привкус сырости, твой призрак наяву.
Но кровоточит мякоть сердцевины —
прилипла к небу, стала голосами,
с какими в памяти раздавленной живу.

Октябрь 1971

* * *