Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Лепесток на ладони и съежился, и почернел,
как невидимым пламенем тронут…
Он отторжен от розы, несущей живую корону,
он стремится назад к материнскому лону —
но отдельная краткая жизнь — вот природа его
и предел.
Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,
пламя судорог и опаданье
лепестков, шевелящихся в желтых морщинах
страданья…
Словно черви летают они над садами!
Чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,
чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком, —
лишь тому приоткроется рядом —
одиночество розы, куста одиночество, сада.
Одиночество города — ужас его и блокада, —
одиночество родины в неком пространстве пустом.

Весна 1971

Пир

Жирных цветов ярко-красные рты
влагу прозрачную взгляда
жадно пригубили — не отстранить.
Что же ты, зренье, не радо,
что же не счастливо ты
самой возможностью жить?
Я не смотрю, и опущены веки.
Багровые тени мелькают
хищными вспышками тьмы.
Даже и в памяти не отпускают
кровососущие губы — навеки
жертвы цветов шевелящихся мы.
Преображение в красноголовых,
в отяжеляющих стебли свои
болью и жизнью чужой —
самая чистая форма любви,
освобожденной от жеста и слова,
тела земного, души неземной.
Нечему слиться и не с чем сливаться!
Есть обращение виденья в свет,
судорога перехода,
оборотней бесконечное братство,
вечное сестринство — Смерть и Свобода.
Пир человекоцветов.

Сентябрь 1972

* * *

Слышу клекот решетки орлиной,
чудный холод чугунных цветов —
тень их листьев легла — паутина
мне на плечи легла, охватила
словно сетью… Хорош ли улов?
О, как ловит нас на созерцаньи
мир теней. Рыболовная снасть
нам раскинута — очерк ли зданья,
голубой ли решетки мерцанье,
льва ли вечно раскрытая пасть.
Приоткрывшийся зев — о, не здесь ли
вход в подземное царство Шеол,
где бы с шорохом легким воскресли
все цветы из металла и жести,
где бы с хрустом проснулся орел,
но зато где бы я обратился
в неподвижно-бесформенный ком,
в слиток тени — и голос мой слился
с гулом пчел над бездомным цветком…

Весна 1971

* * *