Страстоцвет, или Петербургские подоконники

Напоминание о счастливом пятилепестковом цветке сирени, который принято съедать, не могло не понравиться Игорю-Северянину, он подсознательно, наверное, был благодарен Тэффи за такое оправдание его непомерного аппетита в «Мороженом из сирени». Также не случайно, что из всех цветов он тогда выбрал для заклания именно сирень: кушайте, граждане, дело привычное, ешьте на здоровье и на счастье! Лилии — всего лишь бокалы (еще у Анненского — «фиалы»), налитое в них шампанское символизирует, должно быть, лише-ние невинности самого целомудренного цветка. Сирень же — съедается, натуральным образом.

(Мне рассказывали, что сейчас на рок-концертах фанаты так же поедают лепестки цветов, брошенных в публику со сцены их кумиром.)

* * *

Что-то есть во всем этом будоражащее, генетически знакомое… Может быть, именно так творили наши предки свое языческое причастие, и не потому ли мы до сих пор душевно зависимы от цветов? Зависимы настолько, что даже воспоминание о родном доме вызывает перед глазами картинку: окно со скромными цветами… вербеной, страстоцветом или геранью… образ потерянного рая.

На острове моих воспоминаний
Есть серый дом. В окне цветы герани…
Ведут три каменных ступени на крыльцо…
В тяжелой двери медное кольцо…
Над дверью барельеф: меч и головка лани,
А рядом шнур, ведущий к фонарю…
На острове моих воспоминаний
Я никогда ту дверь не отворю.

Тэффи

Рис. 84. Сирень комнатная

«Впрочем, и то сказать, не так уж много было цветов герани на эмигрантских подоконниках, и ни уютом, ни обеспеченным пайком не могли похвастаться случайные жильцы шоферских мансард и захудалых меблирашек», — написал Дон Аминадо в книге «Поезд на третьем пути», поминая своего друга Петра Потемкина и неустроенный быт русских беженцев в 20-е годы.

Несколько десятилетий спустя в домах состарившихся эмигрантов первой волны можно было видеть другие комнатные цветы: ветви страстоцвета вились по стене вокруг фарфоровых тарелок с портретами последнего российского императора и императрицы. Видимо, чугунная ограда, отлитая на заводе Р. О. Сангалли и установленная возле церкви в память убиенного Александра II, создала эту традицию.

Певец герани Петр Потемкин был первым писате-лем, кого хоронила русская эмиграция. Тэффи, поклонившаяся пассифлоре-страстоцвету, ушла последней из своего поколения. Из поколения русских изгнанников, сменивших в начале ХХ века блистательный Санкт-Петербург на дешевый район Парижа — Пасси.

ПРИ РАННЕЙ ВЫГОНКЕ В ТЕМНОМ И ОЧЕНЬ ТЕПЛОМ ПОМЕЩЕНИИ ЦВЕТЫ ЛЮБЫХ СОРТОВ ОКАЗЫВАЮТСЯ БЕЛЫМИ

…Нужно было с этим что-то делать, как-то распорядиться случайным наследством, каким одарил нас старый дом. Еще насущные, рабочие книги были не распакованы, а толстый том «Комнатное садоводство» ученого немца Гесдерфера словно поджидал на подоконнике в эркере. Вошедшему в крохотную круглую комнату сразу становилось видно во все стороны света.

Потрепанная книга не хотела закрываться из-за вложенных в нее закладок: как непритворенная дверь, ждала гостей.

…Горшки с посаженными тюльпанными луковицами всего лучше поставить в подвал и здесь засыпать их приблизительно на вершок землею. За луковицами необходимо следить, так как до них большие охотницы мыши.

Автоматически (выучка архивиста) отметила, что синие чернила успели выцвести, стало быть, пометы сделаны давно. Смысл отчеркнутых строк интересовал меньше. Хотя нравился сам язык — язык образованного и безукоризненно воспитанного человека ХIХ века. Он был с детства мне знаком по старым географическим, ботаническим, геологическим изданиям в библиотеке моего отца.

Это был образцовый стиль ученого, привыкшего к точности формулировок и ответственности за сказанное. По всему чувствовалось, что малейшую небрежность, приблизительность в описании и автор, и переводчик сочли бы неуважением к читателю, более того, преступлением против главного героя книги — цветка. От неверно истолкованного совета могло пострадать растение, а этого ни М. Гесдерфер, ни А. Семенов ни в каком случае не могли допустить: цветы они любили больше всего на свете.

Не в первый раз мне приходилось испытывать зависть к ученым-натуралистам старой школы. Как разительно отличались их труды от сочинений моих коллег — критиков, литературоведов. Писавшие сто лет назад об изящной словесности в большинстве своем были многословны и безвкусны. Их речь не убеждала в необходимости произнесенного слова, а вялые интонации выдавали равнодушие и отсутствие писательского темперамента.