Стратегия Московской Руси. Как политическая культура XIII–XV веков повлияла на будущее России

По этому вопросу существуют три основные точки зрения. Первая из них была сформирована «последним русским летописцем» Н. М. Карамзиным в начале XIX в. и опиралась на его собственное восприятие летописных свидетельств, преобладавший тогда европейский взгляд на отношения Руси и монголов, а также политические задачи, которые преследовал сам выдающийся русский историк и общественный деятель. Ю. В. Кривошеев отмечает: «Карамзин, не чуждый европейскому просвещению, вполне принял новейшие западноевропейские научные разработки по древней истории Востока»[62]. Характерной чертой рассмотрения отношений с Ордой на раннем этапе развития российской историографии стала «некая заданность: заранее детерминируется установка на „господство“ монголов на Руси, хотя именно доказательство или опровержение этого и должно было стать основной задачей стимулируемых исследований»[63].

Тем более что первая половина XIX в. представляет собой период активного поиска фундамента для новой идентичности Российской империи, столкнувшейся с феноменом национального государства в Европе. В этом контексте некритическое восприятие основных тезисов европейских авторов предшествовавшего периода могло быть обусловлено тем, что их выводы позволяли наиболее ярко показать драматизм русской истории, причины уникальности России по сравнению с Европой и, наконец, подчеркнуть некие наши «особые заслуги» перед соседями на Западе. Последнее, например, просматривается в известной идее Александра Сергеевича Пушкина о том, что «Россия, ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена»[64]. России же, согласно наиболее устоявшейся на первоначальном этапе концепции, достались чудовищные страдания и погружение в «азиатчину», на которой применительно к нам традиционно настаивали европейские авторы.

Поскольку такой взгляд отражал «европеизм» русской историографии того времени, то он был, с незначительными дополнениями, воспринят советской исторической школой. В целом для характеристики этого подхода можно использовать определение «яркая драматизация исторической схемы»[65], поскольку ему были (и остаются) одинаково свойственны опора на эмоциональные оценки очевидцев событий и, одновременно, необходимость встроить их в заранее готовую концепцию «деспотической» природы русской государственности, как якобы возникшей на ордынской основе. При этом «оценка классиками марксизма-ленинизма средневековых русско-монгольских отношений оказали прямое воздействие на всю дальнейшую советскую историографию»[66], что естественно ограничивало возможные интерпретации фактов и содержания источников, заставляло ученых искусственно помещать свои, часто весьма яркие и оригинальные, построения в созданную К. Марксом и Ф. Энгельсом европейскую теоретическую схему. Парадоксальным образом именно советский период стал тем временем, когда история России в наибольшей степени писалась в рамках системы смыслов, созданной за ее пределами. Даже наиболее заслуженные авторы были вынуждены в своих оценках, например, деятельности Александра Невского опираться на цитаты из публицистических произведений К. Маркса и Ф. Энгельса, рассматривавших Россию в качестве противника Европы и не владеющих материалом, необходимым для формирования сравнительно нюансированной точки зрения.

Отметим, что в своем стремлении доказать правоту классиков марксизма-ленинизма даже авторитетные советские исследователи невольно признавали то, что Орда не оказывала на русские земли непосредственного влияния. Один из выдающихся представителей исторической науки этого периода Вадим Викторович Каргалов пишет: «Русские феодалы получили известные гарантии от повторения нашествия, сохраняли в своих руках власть над угнетенными классами. В полной неприкосновенности остались основные классовые интересы русских феодалов – возможность эксплуатировать зависимое население, сохранив господствующее положение и аппарат власти»[67].