Талькин. Очень рад! Так вот, моя точка зрения такова: я, видите ли, инженер, привык строить, а не разрушать. С другой стороны, я русский патриот. Я, вы знаете, не коммунист, но я честный беспартийный и воздаю должное большевикам; они для России очень много сделали, подняли ее на небывалую высоту. Как патриот я спрашиваю себя, можем ли мы допустить, чтобы эта земля, русская земля, на которой стоит станция, была отдана немцам? Нет, это невозможно! Значит, если немцы и займут эту территорию, то мы все равно когда-нибудь вернемся сюда. Как инженер я не могу примириться с мыслью, что эта замечательная станция должна быть разрушена.
Сергеев. Значит, вы считаете...
Талькин. Вы только не поймите меня превратно, Николай Емельянович. Если будет приказ выводить станцию из строя, я, как дисциплинированный советский инженер, сделаю все, что от меня потребует долг, но, мысля, так сказать, теоретически, я считаю, что политика уничтожения ценностей на занятой врагом территории не совсем... скажем, целесообразна. Я понимаю, когда речь идет о боеприпасах, хлебе, горючем... Эти предметы безусловно подлежат уничтожению, но заводы, фабрики, электростанции... В них вложено столько труда, крови и пота советских людей... Вы понимаете, я рассуждаю как патриот советской родины... Делюсь с вами своими сомнениями, как со старшим товарищем...
Сергеев
Талькин
Сергеев. Почти согласен! Только не кажется ли вам, что в ваших рассуждениях есть некоторое внутреннее противоречие?
Талькин. Какое?
Сергеев. Вы говорите, что боеприпасы, хлеб, горючее подлежат безусловному уничтожению. Почему? Очевидно, потому, чтобы они не достались врагу, чтобы враг, захватив их, не использовал захваченное против нас, не увеличил своих запасов. Вы же знаете, что нынешняя война — это война ресурсов. Правильно?
Талькин. Это верно!
Сергеев. Но ведь заводы, фабрики, электростанции — это же ресурсы! Захватив нашу электростанцию, враг использует электроэнергию для пуска в ход ранее захваченных наших заводов и фабрик, которые, по вашему мнению, не подлежат уничтожению. И, понимаете, на наших же заводах, при помощи нашего электричества он наладит, скажем, производство снарядов, самолетов, орудий и ими будет истреблять нашу, понимаете, нашу Красную Армию! Допустимо ли это с точки зрения советского патриота?
Талькин
Сергеев
Талькин. И что же вы решили?
Сергеев. Откровенно говоря, я не пришел еще к какому-нибудь определенному выводу.
Талькин
Сергеев. Конечно, тяжело! Мысль об этом не укладывается в моей голове.
Талькин. Николай Емельянович! Еще один вопрос. Вы любите Бориса?
Сергеев. Это к чему?
Талькин. Могли бы вы... убить Бориса... собственноручно?
Сергеев. Убить Бориса? Я не понимаю, Павел Петрович, как можете вы... даже произносить такие слова... Что с вами?
Талькин. Но ведь станция-то, Николай Емельянович, это же ваше детище, ваш ребенок! Вы ее создали. Подумайте!
Сергеев
Слева доносится окрик: «Стой! Стой!» Раздается выстрел. Талькин вздрагивает, невольно пятится. Справа с плотины выходит часовой, держа винтовку наготове.
Сергеев. Что случилось? Может быть, с Суровцевым?
Бежит Суровцев.
Суровцев. Вы слышали?
Два чекиста ведут Сойкина.
Чекист. Вот, товарищ Суровцев, изловили. Он утверждает, что хотел встретиться здесь с товарищем Сергеевым.
Сергеев. Со мной?
Чекист. Да, с вами!
Сергеев. Я не знаю его.
Суровцев. Ты кто такой? Документы есть?
Сойкин. Есть.
Суровцев. У немцев был?
Сойкин. Не довелось, к счастью, их видеть.
Суровцев. Врешь! Краснолучский район занят немцами.
Сойкин. Не знаю, товарищ начальник, когда я был там, немцев еще не было. Может быть, после моего ухода они заняли район? Это другое дело.
Суровцев. Допустим! Но с какой целью вы хотели видеть товарища Сергеева?
Сойкин. Видите ли, я знаком с его сыном.