Стрекоза

Витольд вернулся к своему столу. Немного успокоившись, быстро проверил две-три работы. Но, взявшись за четвертую, опять задумался. А что нам, собственно, даст, если мы определим, что за столом сидели, скажем, пятеро, а не десятеро? Ну да, это может прояснить степень вероятности подлога. Если она высока, то, значит, и вероятность того, что Фантомова разыграли, тоже будет высока. «Но почему, почему мне так хочется доказать, что это был подлог? – думал Витольд, пока собирал курсовые в две стопки, одну, худую, из проверенных, а другую, толстую, из пока не проверенных. – Почему? Да потому, что страсть как хочется все объяснить рациональным путем. Как там сказал доктор: я вас знаю как человека рационального? Именно, именно! И звучало это очень положительно. А почему обязательно рациональным путем и почему если рациональное, значит, всегда положительно? – не унимался откуда-то взявшийся у него в голове вредный оппонент. – Что нам это дает? А это нам дает уверенность в том, что миром правит рацио – неодушевленное, несклоняемое, непоколебимое нечто, ни черное, ни белое, ни доброе, ни злое, ни холодное, ни горячее, а что-то другое и, скорее всего, никакое – нейтральное, абстрактное, объективное и почему-то вознесенное на высоты абсолютных истин нечто. Позвольте, позвольте, но нечто – это ничто, средний род, ни то ни се. А когда мы говорим „разум“, „рацио“, интеллект, тогда чей-чей интеллект имеем в виду? – скрипучим голосом продолжал неугомонный оппонент. – А если интеллект чей-то, то какая же тут, к черту, объективность? Все, что принадлежит субъекту, – не объективно, а по определению субъективно! Тьфу ты, путаница какая!»

Витольд опять засомневался в правильности своего подхода к фантомовской загадке. Почва под его ногами как будто скрипнула, хрустнула, провалилась и опять поползла куда-то вспять. Ему стало неуютно и одиноко, но одиноко не в том смысле, что он был один – его не покидало чувство, что за ним все-таки кто-то наблюдает. Как после кошмара со скачками. Он снял со стула пиджак, надел его, поправил скосившийся в пылу записи теоремы Лапласа галстук, взял портфель со стопками, завернутыми в две разные газеты, чтобы работы не перепутались, и захлопнул дверь аудитории. Все, на сегодня довольно. При первом же удобном случае он поговорит с Фантомовым – что тот думает по этому поводу? И Витольд уже более бодрой походкой зашагал по полированным, трудолюбиво отдраенным курсантами просторным коридорам училища.

Глафира не могла себе и представить, какие бурные события успели произойти за те несколько дней, пока ее не было в доме Витольда. Она вернулась не во вторник, как должна была, а в понедельник, нарушив свое расписание – ей было неловко, пользуясь их новыми отношениями, забросить свои обязанности по ведению хозяйства, а потом, она просто соскучилась по Витольду, который ей всегда казался рассеянным, беззащитным и совершенно неприспособленным к практической жизни маленьким ребенком. Хотя и был почетным преподавателем училища и старше ее лет на пять, а то и больше. Она подкрасила в парикмахерской волосы в местах выбившейся сквозь гладкие каштановые пряди седины, навела брови и ресницы химическим способом за целых тридцать рублей, наделала покупок и с сумками, набитыми доверху свежими продуктами, пришла «домой».

С порога было ясно, что порядок вещей в жилье Витольда был нарушен. Повсюду витал затхлый воздух холостяцкой квартиры, в которой за последние 48–60 часов никто не готовил еду. Он был насыщен пылью с отдаленными нотками табака, что было странно – ведь он не курит. Под зеркалом, почти на пороге, лежал какой-то бумажный сверток, дорожка в прихожей была смята в комок, обувь не чищена, султанские туфли с загнутыми носками небрежно брошены далеко один от другого, в кухне на полу было полно крошек, даже за радиатором, и вдобавок в мойке – о ужас! – она обнаружила чайный поднос с ложками, блюдцами и немытыми чашками от дорогого сервиза, который подавали только иногда, по праздникам, для гостей. На кухонном столе зияла открытая масленка, масло успело подернуться неаппетитной коркой – от одного ее вида во рту начинало горчить, – и рядом, прямо на скатерку, был брошен нож, с одной стороны желтеющий застывшим маслом.

Глафира насторожилась. Что это с ним, с Витольдом? Она надела кухонный фартук, осторожно вынула поднос из мойки, но посуда с него тем не менее с грохотом соскочила вниз, добавив к картине запустения и разгрома еще и отвратительные резкие звуки дребезжащих приборов. Он никогда не оставлял за собой такого беспорядка. Всегда сам убирал со стола аккуратной стопкой грязные тарелки, нож, запачканный маслом, протирал о хлебный мякиш и уж никогда, никогда не оставлял разбросанной или нечищенной свою обувь! Глафира встревожилась и принялась наводить порядок.

Это было ее любимое место. Здесь царила ее душа. Она не позволит превращать этот уютный уголок ее царства в руины.