Стрекоза

Перед ней стоял и пристально смотрел на нее сквозь сетку не кто иной, как Глеб Березин, которого она не сразу узнала без белого халата и докторской шапочки. Он был в пальто, в кепке, и в его очках отражалась голая лампочка лестничной клетки. Это именно он вошел в подъезд минуту назад и собирался подняться. От неожиданности Людвика залилась краской и потеряла дар речи, а Березин внимательно изучал ее раскрасневшееся, отчего-то взволнованное лицо и синие глаза, распахнутые настежь, как окна в первый теплый день весны. От нее сильно пахло вишневым вареньем и духами, которые ей совсем не шли, а еще косметикой и помадой, но что-то во всем ее облике было такое, что бешено ударило Глеба по голове, как игристое молодое вино, отчего у него зашумело в висках и засвербило в груди, и толком сообразить, что это такое происходит, он был уже не в силах. Он ничего не сказал, открыл вторую створку двери лифта, зашел внутрь, медленно закрыл лифт, постоял так пару минут, нажал на кнопку четвертого этажа и, резко повернувшись к Людвике, приобнял ее за плечи и осторожно поцеловал в онемевшие и застывшие от испуга губы.

– Глеб Аркадьевич, это как же, – пролепетала ошеломленная Людвика, у которой сердце колотилось так, что казалось, оно сейчас вылетит и покатится по полу лифта, как мячик. – Как же…

– А вот так, – виновато сказал Глеб, смущенно пожал плечами и поцеловал ее еще раз, а потом взял ее руку в свою и медленно произнес, растягивая слова, словно разговаривал с самим собой: – А теперь мы сделаем вид, что это были не мы, и что это не вы стояли сейчас передо мной, Людвика Витольдовна, и что это не я открыл дверь лифта, а какие-то другие люди. И мы оба понимаем, что я не проводил вас до дому не потому, что я законченный хам и болван, а только потому, что нас с вами тут просто ни-и-когда-а и не было, да-с. Потому что нам это все попросту при-и-сни-ило-ось… Понимаете? – Он поднес ее руку к своим губам и нежно ее поцеловал. От руки тоже душно пахло косметикой.

Тут лифт загудел – его кто-то вызвал с нижнего этажа, и они так и поехали вниз – Глеб не выпускал Людвикину ручку из своей большой руки, как птичку, пойманную в силки.

Лифт дополз до первого этажа и остановился. Глеб открыл дверь, приподнял кепку, смущенно и грустно улыбнулся Людвике на прощание, она вышла, а внутрь кто-то зашел и сказал «здрасте», но она не видела кто и не поняла, с кем поздоровались – с ней ли, или Глебом. И вообще, она ничего не слышала, в голове у нее тоже шумело и звенело, губы горели, и перед глазами все время возникал момент, когда он закрыл дверь лифта и повернулся к ней.

Большего эффекта от косметического сеанса не могла бы ожидать даже искушенная в случайных встречах Лера Пирохина.

XIV

Штейнгауз сидел в опустевшей после урока для слушателей летних курсов аудитории училища и проверял курсовые. Ловко и привычно он обводил сомнительные места в вариантах решений задач, размашисто зачеркивал неправильные ответы, ставил вопросительные знаки на полях и убористо заполнял красными чернилами пустые графы для ответов на вопросы, которые так и остались для того или иного курсанта непосильными. Благодаря тому что его рука работала четко и безошибочно, голова не очень следила за процессом проверки. Она жила своей сложной жизнью, поминутно отвлекалась, в ней неспокойным роем клубились мысли о более трудных задачах, мучивших Витольда Генриховича несообразностью с предыдущим опытом его жизни. В какой-то момент Штейнгаузу подумалось, что он и доктор Фантомов немногим, в сущности, отличались от его студентов-троечников, которые что-то там учили-учили, но так и не доучили, то есть, многое зная и понимая, не дошли до сути, поскольку ни он сам, ни доктор Фантомов решить свои задачки пока так и не смогли.

Причем история доктора с латинскими перевертышами даже больше занимала Витольда, чем его собственные тайны и загадки. Не потому ли так легко решать чужие проблемы – ведь они становятся проблемами, только когда касаются нас, а когда кого-то другого – это всего лишь любопытные шарады, забавные головоломки, и над ними думать не составляет большого труда.