Стрельцы

Итак, первоначальная мысль летать по воздуху должна быть приписана древним грекам. Если же нынешние скептики европейцы настоятельно захотят опровергать это, считая полет Икара и отца его баснословным и приписывая себе славу изобретения, которое возвысило человечество на неслыханную высоту, то они очень ошибутся в своем расчете. Слава эта принадлежит Азии. Да, господа европейцы, Азии! Мы представим неопровержимые доказательства, и досада ваша тем более увеличится, что пальму первенства в воздухоплавании принуждены вы будете вручить не эдинбургскому доктору Блаку[309], который, пользуясь открытием английского химика Кевендиша[310], наполнял водородным газом тонкие пузыри и тешился, пуская их по воздуху; не итальянцу Кавальо[311], который, долго трудясь над воздушным шаром, кончил свои глубокие изыскания объявлением, что пузыри для шара слишком тяжелы, а клееная бумага пропускает сквозь себя воздух, и начал пускать к потолку своей комнаты мыльные пузыри, наполненные газом; ни французу Монгольфье, который поднялся на шаре в первый раз в октябре 1783 года[312] на 50 только футов и удивил жителей Парижа, —а русскому крестьянину Емельяну Иванову. Утверждайте же, что Россия до ее преобразования Петром Великим была азиатская держава! Тем хуже для вас; потому что вместе с тем вы принуждены будете сознаться, что, к стыду английского химика, шотландского доктора, итальянского физика и французского бумажного фабриканта, первый шаг к воздухоплаванию сделал азиатец, русский крестьянин, еще в 1695 году, следовательно, за 71 год прежде Блака, за 87 лет прежде Кавальо и за 88 прежде Монгольфье. В этом может убедить вас следующая историческая повесть, основанная на дневных записках одного из современников знаменитого Емельяна Иванова. И вас, любезные соотечественники, просим обратить внимание на эту повесть. Вероятно, многие из вас, по известному пристрастию ко всему иностранному, считали до сих пор Монгольфье первым воздухоплавателем и даже не слыхали об Иванове.

Верст за полтораста от Москвы, в одной из принадлежавших патриарху деревень, имя которой, к сожалению, не сохранилось в наших летописях, жил в конце семнадцатого столетия, во время царствования Петра Великого, вдовый крестьянин Архип Иванов. Он имел трех сыновей. Двое из них были парни умные, а третий... глупец, скажет иной читатель, вспомнив известное всей России сказание о Емеле-дурачке, — и очень ошибется. Хотя младшего сына и звали Емельяном, но он вовсе не походил на своего знаменитого тезку. Братья его в молодых еще летах умерли, и у старика Архипа осталось в жизни одно утешение: его младший сын, да и с тем бедняк жил в разлуке; ибо сроду не бывал в городе, выезжая из деревни только по праздничным дням в ближнее село Стояново за обедню; Емельян же, промышляя себе хлеб извозом, жил постоянно в Москве. Там завел он обширное знакомство и до того просветился, что даже выучился кое-как грамоте, которую считал прежде чародейством. К просвещению его немало способствовали разговоры со служками Заиконоспасского монастыря, куда он часто возил по найму с рынка разные припасы для Славяно-греко-латинской академии, которая в этом монастыре помещалась.

Накопив изрядную сумму денег, поехал он в апреле 1695 года в деревню, повидаться с отцом. Приезд его чрезвычайно обрадовал старика, и он целые два дня расспрашивал сына про его житье-бытье в Москве. На третий день пономарь села Стоянова звал к себе Архипа с сыном отобедать и отпраздновать его именины. Надев праздничные кафтаны, сели они в телегу и поехали на званый обед.

Пономарь встретил приезжих за воротами своей избы, которая уже была наполнена гостями.

— Здорово, Архип Иваныч! — закричал он. —Я уже вас совсем отчаял; думал, что не будете.

— Как не быть, Савва Потапыч! Ведь ты один раз в году именинник! — отвечал Архип. — Возьми-ка, отец наш, гостинец. Не прогневайся!

— Напрасно, Архип Иваныч, напрасно! К чему этак убытчиться! — говорил пономарь, принимая с видимым удовольствием из рук крестьянина небольшой мешок пшеницы и взваливая его на спину. — Милости просим в избу. Мы только вас и поджидали.

Убрав полученный подарок в чулан, пономарь Савва явился к гостям, которых было в избе около дюжины, и начал усаживать всех за стол. Мы не опишем блюд, приготовленных дочерью пономаря Анютою, из опасения возбудить не вовремя аппетит наших читателей, особенно если они читают эту повесть задолго до обеда; не станем также считать, сколько кружек пива и вина было выпито за столом и во сколько поклонов пономарю обошлась всякая выпитая кружка. Довольно сказать, что с половины обеда заболел у хозяина затылок, и с лица его лил пот, будто в самый жаркий день июля, между тем как лица гостей его только что раскраснелись.

— Да что ж ты, Анна Савишна, ничего хмельного не выкушаешь? — сказал пожилой крестьянин в синем кафтане и красной рубашке, сидевший напротив дочери пономаря. — Хлебни хоть пивца и потешь гостей.

— Благодарствую! — отвечала Анюта. — Мне вода всего больше нравится.