Стремнина

— Га-ад! — Купцов рычал от бешенства и рвался к пацану, прижавшемуся к стенке и белыми от ужаса глазами глядевшему на страшного танкиста…

— Ну, чудеса… — Сучок восхищенно глядел на Николая. А человек с экрана рассказывал всей стране:

— …это был простой русский зольдат… Очень молодой… Может, года на четыре старше меня. Я понимайт: врага нужно убивать. Я хотел убивать его, если б не мои слабые руки… Он заслонил меня… это… только сказал сердито: «Щенок!» Да, я помню это слово, это означает маленькая собачка, которая еще не может жить без своей мутти. Это великое чувство человечности… Меня не только перевязали, но и отпустили. Я не был военнопленным. Я много жил потом, у меня есть двое киндер… дети, я рассказывал про тот русский зольдат мои дети. Я в Гамбурге говорил нашим товарищам много раз этот случай. Я не есть коммунист, я имею свои мысли, как жить на германской земле, но я не хочу, чтобы с моей родины на тот русский зольдат были направлены американские ракеты. Да… Я хотел бы сесть напротив этот зольдат и сказать ему: «Нам совсем не надо стреляйт… Нам надо ездить друг к другу в гости. А чужие пусть уходят». Вот что я сказал бы этот зольдат, если б имел счастье повидать его.

Корреспондент, державший микрофон возле Хорста, спросил:

— А вы не помните, господин Магнуссон, имени того солдата? Может быть даже фамилию его?

— Фамилию нет… Нет. Он отвел меня в сторону, дал сухарь… Потом сказал на себя: «Ни-ко-лас». Я сказал ему: «Ихь Хорст… Хорст Магнуссон». Я не боялся этот зольдат, у него были ясные глаза.

Нет, он не называл тогда фамилии, это Николай точно помнит. Он прижимал грязные бледные пальцы к груди и кричал, не отводя глаз от лица Николая: «Ихь Хорст! Ихь Хорст! Ихь Хорст!» Будто заведенный, еще не отошедший от смертного страха. Даже Купцов, махнув рукой, отошел в сторону: «Да ну его…» И сокрушенно вздыхая, присел у развороченной гусеницы.

— Сейчас господин Рейган говорит: мы должны довооружаться новыми ракетами против русских… Это есть большой глупость. Мы не хотим все погибайт, и русские и дойч… немцы. Мы хотим диалог, спор, но не ссора… Я есть социалист, я думайт так же, как Вилли Брандт, мы, наше поколение, не должно идти дорогой войны. Мы ее видели сами и больше не хотим. Это я и хотел сказать русский зольдат Николас и его товарищи.

Дикторша на экране сообщила о том, что передача закончена, замелькали кадры какого-то документального фильма, а в комнате все еще стояла тишина. Потом Костя хлопнул ладонями по коленкам:

— Ты гляди, а? А я ведь, каюсь, когда ты про это дело рассказывал, так и не верил. Батьку твоего убили, а ты б их жалел. А оно вон как?

Маша спохватилась:

— Ах ты ж беда… Соседям бы сказать, чтоб глядели. Запамятовала.

Николай махнул рукой:

— Чего тут? Невидаль сыскали. Может, и не про меня-то речь. Мало ли таких случаев бывало?

Сучок возразил:

— Ты брось. До той передачи сколько раз я от тебя про это дело слыхал. Дюже ты спортился: все б норовил свое уступить. И нехай люди все знают, что за человек Рокотов Николай. А то всяк норовит.

Что норовит всяк, так и осталось невысказанным, потому что Костя махнул рукой и подался домой, так и не раскрутив задуманную партию. То ли мысли какие неожиданные в голову пришли, то ли вспомнил про несделанные бесконечные дела по усадьбе, то ли еще приспела какая иная причина, только исчез он быстро и как-то даже незаметно, что всегда было ему свойственно. Маша вздохнула и начала накрывать на стол.

Вечером нежданно-негаданно заявился сын. Пришел с электрички в тот момент, когда Николай чистил под коровой в хлеву. Глядел на него Николай и, как всегда бывало, гадал про себя: на кого ж сын похож больше? То ли на деда своего, покойного партизанского комиссара, то ли на дядю — Владимира Алексеевича. Высокий лоб, густая прядь русых волос, упорно не убирающаяся со лба, чуть глубоко запрятанные глаза — это от деда. А вот жесткая складка у рта, желваки, начинающие ходить при первых признаках гнева — это уже что-то от брата Володьки. Считал Николай, что на Эдьку накинула кое-что и профессия. Молчаливость, свойственная Рокотовым, у сына усугублялась повышенной внимательностью к словам и действиям собеседника. Казалось, невозможно было уйти из-под его взгляда, ежели затеял с ним разговор. Иногда это сердило Николая, и он начинал выговаривать сыну: «Ну чего буркалы выставил? Чурка, а не человек». Сын замыкался еще больше, и тогда разговора не выходило.

— Ну что, па, я тебя поздравляю. Ты хоть передачу-то смотрел?

— Глядел.

— Слушай, ты себе не представляешь, как это здорово.

Николай хмыкнул:

— Чего ж тут здорового?

Сын махнул рукой:

— Я всегда думаю, па, ты либо в самом деле не от мира сего, либо притворяешься. Ты что, ничего не понимаешь?

Николай отвернулся и поддел вилами самый большой сгусток навоза. Сын за спиной чиркал спичками.

— В общем, так, па, я позвонил заместителю редактора областной партийной газеты, он обещал, что завтра свяжется с телевидением и узнает, где этот самый немец. Тебе надо с ним встретиться.

Николай пошел со своей ношей к выходу, буркнул: «Отойди, замараю».