Стремнина

— Ладно, сейчас пойдем. Вот я тебе тут справку приготовил по твоим запросам. Бери читай.

Профком комбината сообщал, что бракованные стулья были частью переданы в клуб слепых, частью использованы, после ремонта, в конторе комбината.

— Можно проехать, — сказал Нижников, морщась и наливая в стакан воды, — клуб слепых, это рядом, с квартал. Если к столовой ехать, как раз по пути.

— Чего ты морщишься?

— Язва проклятая… Вчера соленого огурчика кусочек съел. Ночь, понимаешь, совсем не спал.

— Подлечись. Ты что, шутки с этим плохи.

— Спасибо за совет, только на этой работе не разгонишься с лечением. Могу тебе, понимаешь, сообщить, что в прошлом году был вызван из законного отпуска ровно на шестой день. По личной просьбе первого секретаря горкома. Тут один директор проворовался, надо было четко определиться, а у начальства мнение такое, что если своровал директор, то им заниматься должен не меньше чем прокурор. Вот так, Рокотов.

Они вышли на улицу, и Нижников полез на переднее сидение зеленого «уазика». Машина дернулась и покатилась по улице.

— А шофер где? — Эдька уже не впервые испытывал страх, садясь в машину с Нижниковым за руль. Водил прокурор отвратительно, но сказать ему об этом — значит кровно обидеть, и Эдька терпел, с опаской поглядывая на встречные машины, проносившиеся совсем рядом возле рыскавшего из стороны в сторону «уазика».

— Шофер в гараже… Отопление лопнуло, а денег на ремонт нет. Только мигни, набегут тут всякие с удовольствием и задаром отремонтируют. Да вот, как ты понимаешь, нельзя. Шофер сваркой занимается, а я рулюю. Не бойся, если стукнемся, так вместе.

Утешение было слабым, и Эдька терпел и терпел, до тех пор, пока машина, яростно взвизгнув тормозами, остановилась у старого кирпичного дома. Они зашли в небольшой светлый зал, и Нижников показал Эдьке с десяток кресел, стоявших у самой сцены. Заглянула какая-то женщина, по виду уборщица, и через минуту к ним подошел пожилой мужчина в сером пиджаке с орденскими планками. Представился:

— Любимов, директор клуба. Слушаю вас, товарищи.

— Просьба рассказать, каким образом и за какую цену вы приобрели эти кресла, — сказал Эдька.

— Вопрос ясен. — Любимов прошел вперед, достал записную книжку. — Так. Кресла были куплены в конце февраля минувшего года у комбината. По тридцать рублей за штуку. Стоимости их номинальной не знаю, но кресла были в плохом состоянии. Наши товарищи их ремонтировали потом. У части отсутствовали ножки, другие были порваны, вот, пожалуйста, можно посмотреть. Видите эти полоски? Поначалу мы их склеивали, а потом покрывали кожу лаком. Вот здесь заменена спинка.

— Сколько они могли стоить, когда вы их приобретали?

— Вопроса не понял.

— Ты не волнуйся, Пимен Дмитриевич, — рассудительно сказал Нижников, — к твоим делам это отношения не имеет, тут товарищ другой фирмой интересуется. А вопрос он задал в таком смысле: на твой взгляд, что можно было заплатить за эти кресла, когда ты их поглядел в первый раз… ну, в общем, не завысили ли товарищи из комбината цену на реализацию?

— Вопрос понял. — Седые брови директора дернулись вверх и сразу же опустились. — Я полагаю, что кресла стоили той цены, что мы заплатили. Тут ведь главное не кожа, она искусственная и прочее. Главное тут, вот посмотрите, на каждой спинке резьба по дереву, инкрустация, вот что ценное. Если в кресле была целая резьба, мы платили спокойно. Все остальное, как вы видите, сделали сами, и теперь каждое кресло украшает зал. Дорогая вещь.

— Так что, в общем, вы платили за резьбу?

— Можно сказать и так. На полноценный комплект у нас не хватит сил, это ведь новинская «Экстра», о ней в газетах писали, а вот часть предметов получить — это очень удобно. Жаль, не удалось ни одного бильярдного набора выпросить. Уж так хотели наши товарищи. А там был один набор, ножка сломана у стола была, но прелесть какая… Уверяю вас.

— Спасибо, Пимен Дмитриевич, спасибо. — Эдька пожал директору руку, и они с Нижниковым вышли.

— Честнейший человек, — сказал прокурор, — залезая в машину. В войну разведчиком был, фронтовым, а ты знаешь, из их брата не многим до Победы дойти удалось. Очень не многим. И скромница.

Прокурор обедал молочным супом и сырниками, с завистью поглядывая на поджаристый лангет, лежавший на тарелке перед Рокотовым.

— Ты лучше прожевывай, — посоветовал он, кромсая сырник вилкой, — ты не смейся, я тебе точно говорю: недавно где-то читал, что половина всех болезней наших от того, что мы есть не умеем. Спешим, понимаешь, торопимся. А отцы наши обед за священнодействие считали. И китайцы до сих пор еду за ритуал, понимаешь, объясняют. А мы… А-а-а, чего это я тебе говорю, разве ты понимаешь, что глотаешь? Ты ж сейчас как бездушная машина молотишь, а лангет нужно с хренком, да с горчичкой, да с картошечкой жареной чтоб. Живоглоты вы, молодые, живоглоты. Нет в вас философского отношения к пище, как к функции относитесь — и все.

Эдька позволил себе расслабиться, тем более что официантка запаздывала с третьим: