Стремнина

Руки делают привычную работу, а мысли свободны. Может, не прав он, что решил все молча. Может, месяцами придется показывать самому, как экономить минуты, и все будет попусту? Но слова, нотации, замечания — это все уже было. Человеку неприятно, когда его поучают. Это сразу подчеркивает, что поучающий умнее, и вызывает сопротивление. Здесь нужно иное; пусть каждый поймет его поведение просто как ненавязчивую подсказку: вот здесь теряются твои рабочие минуты. Только поймет ли? Может, воспримет как обычно: рвет человек жилы — и пусть, это его личное дело.

В обед он зашел в красный уголок, развернул на столе свой узелок, сел. Мужики собирались по домам обедать.

— А ты что, не пойдешь? — Сучок уже влез в кожух и теперь недоуменно разглядывал его снедь.

— Да нет, времени много уходит. Тут перекушу.

Все ушли, а он остался один в целом здании, только за окном шаркал голой, из обмерзших прутьев, метлой Евсеич да гудел вентилятор калорифера. В непривычной тишине гулко падали капли из неплотно прикрытого крана.

Так и есть, на обед ушло двадцать минут, это чтоб не спешить, чтоб попутно проглядеть газетку. Потом прилег на лавку у окна, подремал. Без пяти час вышел к верстаку, включил свет. В цеху было пусто. Зажал колодку в тиски, начал заклепывать. Мелькнула мысль, что можно было б прихватить обеденного времени чуток, никто ж не видел, но подумал, что нужно просто самому определиться, как работать, что успеваешь сделать, если честно выполнять рабочий распорядок? Три колодки сделал, а вот с последней затянул.

Ну вот и готова. Отложил в сторону, полюбовался. Ничего вроде вышло. Теперь до следующей зимы машина будет как конь становиться при первом нажиме на тормоз. Этот образ — как конь — остался с раннего детства, когда отец еще до войны брал его с собой в ночное. Садил его на смирного мерина Анчутку, и они скакали к лугу. Иногда Николай на полном скаку натягивал повод, и мерин сразу же замирал на месте, только недовольно ржал. Отец тогда ругал его за это, говорил, что животному больно от железа удил во рту. Растил его в любви к природе, запрещал ломать ветку дерева без надобности, а когда пришлось — до последнего вздоха стрелял в фашистов на том самом глухом полустанке, где легли они все восемь, преградив путь секретному нацистскому эшелону.

Ну а теперь за рессоры. Снял их еще вчера, теперь нужно разобрать, заменить два лопнувших листа. Хомуты проржавели, пришлось бить молотком. Не услышал, как в грохоте, им поднятом, стукнула входная дверь. Только шаги услышал, когда они совсем близко зазвучали. Кто ж это? Инженер Кулешов. Что ж это ты, милок, так поздно? С утра бы появился, увидел бы, как и что.

Анатолий Андреевич подошел, поздоровался, повертел в руках тормозную колодку:

— Никого?

— Как видите. Уже двадцать минут второго.

— А с утра как? Меня Степан Андреевич с утра погнал на завод насчет обещанных сварочных агрегатов. Проездил до сих пор.

— Ну и как?

— Два привез, вон во дворе стоят, а еще один на днях доставят. Только он пока на стройке будет. Так что ж делать-то, Николай Алексеевич? Может, после обеда поговорить?

— Ничего не надо. Попытаюсь своим методом.

— Это что ж за метод?

— А простой. Работаю так, как нужно работать. Без нотаций. По себе знаю, как паршиво, когда прорабатывают. Так и хочется наоборот все сделать. А у вас разве не так?

Кулешов засмеялся:

— Так, Николай Алексеевич, так. Ладно, а как же вечером? Ведь в пять уйдут. Привыкли.

— Пусть уходят. А я до шести. Вот что, я подумал, что надо бы Евсеичу ровно в восемь утра, в двенадцать дня, в час дня и шесть вечера бить в рельсу. Так, мол, и так, время обедать или шабашить. Это верное дело. В восемь утра ударит — начинай, брат, работать, нечего баклуши строгать.

Кулешов кивнул:

— Хорошая мысль. Сегодня же с вечера и начнем. Может, прямо сейчас ударить?

— Не надо. Не все поймут. Тут ведь умно все требуется, не в лоб.

— В пять я приду, Николай Алексеевич. Может, и мне подключиться в пять, чтоб видели: инженер тоже работает на ремонте по мере возможностей?

— А что, не будет помехой. Приходите к пяти, будем рессоры ставить.

— Договорились. Вот видите, и первые работнички появляются.

— Ты, Анатолий Андреевич, сейчас без ругани и всего. Будто ничего такого и не было.

— Ладно.

Потянулись гуськом обедавшие. Один за другим. Вадик Кузин крикнул Рыбалкину:

— Ваня, партию в козла, а? За тобой должок вчерашний.

Рыбалкин откликнулся сразу же:

— Раскладывай, зараз приду. Бери партнеров.

Пошли в красный уголок сразу несколько человек. Остальные кто где расположились. Костя уселся рядом с Николаем на монтажном столе, рассказывал про письмо, которое получил нынче от старшего Митьки. Николай не слушал, бил по хомуту молотком, потом прервал Сучка:

— Ты б встал, что ли? Мешаешь ведь.

— Чего с тобой сталось-то, Коля?

— А ничего. Работаю, видишь?

Стало до Сучка что-то доходить. Покосился на рессоры, на часы поглядел. Слез со стола, поискал рабочие рукавицы, покряхтывая, стал спускаться в яму. Через минуту высунулся оттуда, сказал обиженно:

— Друг называешься. Комедию заграл. Да ты б слово сказал, я что? А-а…