Стремнина

— Так вот, Боря, пока нет Михаила Петровича, я скажу тебе все… — И осведомилась без всякого смысла: — Ты уже взрослый, так ведь?

Тон Евгении Васильевны насторожил и озадачил Бориса. Его руки и ноги отчего-то начали быстро леденеть.

— Конечно. Я слушаю.

— Вот и отлично, — продолжала Евгения Васильевна, обмахиваясь платком. — Значит, тебе пора все знать. Правда — превыше всего. Так ведь? Только ты постарайся выслушать меня мужественно. Я знаю, тебе будет больно, очень больно…

— Я все вытерплю. Я слушаю.

— Вот и отлично, — повторила Евгения Васильевна, начиная разговор, вероятно, не без внутренних колебаний и труда. — Теперь, дорогой мой, слушай: Михаил Петрович не является твоим отцом. Твой отец — совсем другой человек.

— Что вы говорите? — Борис вскочил, из его глаз брызнули слезы. — Это неправда! Неправда!

— Истинная, Боря…

Евгении Васильевне пришлось давать Борису даже сердечные и успокаивающие лекарства, которые оказались у нее под рукой, — должно быть, она догадалась, что случится с парнем от ее правды. Усадив Бориса снова в кресло, она продолжала:

— Теперь, дорогой мой, будь молодцом и спокойно выслушай всю историю… — Она сунула ему в руки на всякий случай даже свой платочек, словно подчеркивая этой маленькой услугой начало их новых взаимоотношений. — Михаил Петрович, твоя мать и я были друзьями в годы юности. Я полюбила Мишу Белявского, а твоя мать увлеклась одним приезжим парнем. Про свою любовь я тогда — никому ни слова. И вот не я, а твоя мать, неожиданно для всех, стала женою Михаила Петровича! Случилась какая-то нелепица, несуразица. К сожалению, такое бывает. Чем и зачем она его опутала — не знаю. Но женился Михаил Петрович на свою беду. Вскоре его мобилизовали на одно строительство, на Дальний Восток, а мать твоя тут же и давай снова крутить с тем приезжим парнем… Вернулся Михаил Петрович, а она беременна. Чуть не задохнулся тогда от обиды Михаил Петрович! И все-таки… все-таки простил ей и запретил губить ребенка! Ну, а потом война…

Совсем теряя голос, Борис выкрикнул:

— Все ложь, ложь! Я не верю!

Евгения Васильевна протянула руку к столику и взяла фотографию, тоже припасенную заранее.

— Вот, гляди… — Она передала Борису фотографию молодого, красивого, черноглазого парня. — Снимок тех лет. Видишь, какое у вас поразительное сходство? Как две капли воды.

И верно: если эту фотографию положить среди фотографий Бориса, не всякий, пожалуй, и заметит, что на ней совсем другой человек, снимавшийся, когда его и на свете-то не было. Теперь Борис наконец-то понял: странное недоумение вызывало в нем, оказывается, то поразительное сходство, какое было между ним, мальчиком, и тем взрослым дядей с желтым портфелем, который ходит в гости к матери, подшучивает над ним и напевает веселые мотивы.

Борису опять сделалось плохо. Когда Евгения Васильевна вливала ему в рот новую порцию лекарства, в дверях показался Михаил Петрович. Он понял все, что произошло, и закричал на жену с негодованием:

— Это подло! Подло!

Только на другой день Борис добрался домой. У матери опять был дорогой гость, его отец, даже фамилию которого он не знал. Борис постучал в дверь, а потом, не переступая порога, выкрикнул ему в лицо:

— Я никогда… Слышите, я никогда не буду таким отцом, как вы! И таким подлецом!

Быстро собрав свои вещи, Борис ушел из дома. Теперь он твердо знал, что нельзя верить даже матери. Он презирал мать и родной дом, казалось насквозь пропитанный ложью и облитый грязью.

С той поры для Бориса все яркое в мире поблекло, выцвело, затянулось хмарью. Он невольно, но с убежденностью, свойственной юношеским натурам, стал думать, что из таких людей, как его родители, и состоит большая часть человечества, а Белявские на свете редки, очень редки, как самородки в речном песке.

Вскоре по всей стране вдруг с болезненной возбужденностью заговорили о том годе, когда он появился на свет. Это и совсем привело Бориса в замешательство. Поднятый шум, казалось, полностью подтверждал его мрачнейшие выводы о человечестве. И тогда раздумья о жизни для его незрелого да еще взбудораженного ума стали подлинной мукой.

Студенчество столицы гомонило той памятной весной, как стая грачей, начинающая вить гнезда. Московские друзья Бориса смело высказывали далеко идущие прогнозы о будущем. Они утверждали, что от прошлого нельзя оставлять камня на камне. Все надо начинать сначала, говорили они, будто революция только что свершилась. Для Бориса это оказалось сладкой отравой…

В мае за непосещение лекций его отчислили из университета. Помня о своей клятве никогда не переступать порог родного дома, он завербовался и отправился в Сибирь.