Стремнина

За пять лет скитаний тот нравственный заряд, какой Борис получил в Москве от своих друзей, возбуждавших у молодежи дух бездумного всеотрицания и бунтарства, значительно ослаб. А в тайге редко встречались такие люди, какими, к несчастью Бориса, оказались его столичные друзья. И потому, может быть, все менее шумными становились его успехи у молодежи, когда он пытался высказывать, по существу, позаимствованные у них мысли. В любом новом месте первое время он всем нравился. Его слушали, раскрыв глаза, восторгались его смелым взглядом на жизнь, его порывами, его гражданской страстью. Но проходило совсем немного времени, и почти все от него отворачивались. Около него, на удивление, оставался лишь всякий темный сброд. Белявский уже страдал от одиночества. Он нуждался в поддержке хотя бы одного-единственного, но верного человека.

Узнав о беременности Гели, Борис решил, что ему представился наилучший случай возобновить с нею мир да любовь. В этом было его спасение, и оно показалось близким, очень близким…

И тогда же вспомнилось все, что произошло пять лет назад. Вспомнилось со свежей болью, и Борис, искусав губы, поклялся перед собой заслужить право носить фамилию Михаила Петровича Белявского.

В нем всегда жило сильнейшее сыновнее чувство, вызванное, как оказалось, чужим человеком, и теперь из него неожиданно, но совершенно естественно возникло чувство отцовства. И оттого-то за несколько дней после встречи с Гелей с Борисом произошли большие перемены. У него вдруг исчезло то напряжение, с каким он жил последнее время, напряжение, свойственное туго натянутой струне, которую нельзя задеть без риска, что она не лопнет. Исчезла беспричинная раздражительность, взрывчатость, с какой взлетает огонь над костром из сухого хвойного валежника. Весь он внутренне обмяк, подобрел, — с ним вроде бы произошло то, что происходит с дозревающим в лёжке яблоком. Умиротворение разлилось по всем жилам, как легкое, почти не пьянящее вино. Наступило удивительное состояние, памятное лишь по дням детства, и Борис впервые понял, как ему трудно и нехорошо жилось в последние годы. Так и казалось, что он возвращается в раннее, полузабытое детство, и не просто возвращается, а открывает в нем после долгой разлуки много такого, чего не заметил в свое время его рассеянный детский взор.

И не хотелось, а он стал часто вспоминать родной дом и комнатушку в нем, где жил с бабушкой. Но очень часто вместо себя он видел маленьким уже своего сына. Он видел, как черноглазый мальчонка, простирая к нему руки, делает первый шаг по земле, как он барахтается на лужайке у дома, а то и пытается побороть отца, как он карабкается на дерево или ревет, боясь впервые ступить в реку…

И тогда же Борис понял: надо растить детей — вот главная задача человека на земле, надо жить для них…

Совсем в другом свете засияла теперь перед ним и Геля — мать его будущего сына. Он всегда тяжко, с болью нуждался в ней, не совсем понимая, отчего у него такая острая нужда. Теперь же, узнав, что она должна стать матерью его сына, он и вовсе не мог представить существования без нее. Он всегда считал, что любит Гелю такой, какая она есть, а теперь он любил ее прежде всего за то, что она готовилась стать матерью.

Он считал, что Геля, пусть вгорячах и отхлестала его по щекам, теперь уже одумалась и, конечно, ждет его, своего мужа. Мало ли что было между ними! Теперь надо думать не о прошлых обидах, а об их ребенке. Для Гели теперь не могло быть никого, кроме него, Бориса Белявского. Если и в самом деле возникло у нее какое-то чувство к Морошке, то оно потухнет теперь, как свеча от ветра. Еще не родившись, думалось Борису, ребенок вмешался в судьбу своих родителей, связал их незримой, но кровной нитью. Он призывал их к мировой. Чуткое ухо Гели не могло не слышать его голоса.

Он решил было раздеться и уснуть, раз не осталось никаких надежд повстречаться с Гелей, но в дверь постучали, и по стуку он определил, что пришел Мерцалов, которого он совсем не ожидал. «Все-таки пришел», — подумалось ему тоскливо.

— Не зажигай, — сказал Мерцалов, переступая порог.

— Ну, что тебе? — откровенно неприветливо спросил Белявский.

— Запасные свечи у тебя есть?

— Где-то были.

— Выручай! — не попросил, а потребовал Мерцалов. — Вытащили эти гады.

— Куда же вы собрались? — спросил Белявский.

— Прррокатиться по Ангаре. Тоска заела.

— Так вы, может, далеко махнете?

— Смотря по настроению.

— Взяли бы законно расчет.

— Не то. Неинтересно. Деньги мы и так получили.

— А документы?

— Это не проблема.

— Но вас поймают и засудят.

— А пусть ловят! Пусть судят!

— Какая-то загадка…