«Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре

Характерно, что городское пространство показывается в тексте разомкнутым, как бы не имеющим преград: непонятно, что из описанного происходит в помещениях, а что на улицах и площадях. Это – праздничная атмосфера, распространившаяся или пронизавшая собою весь город. Одновременно и вперемешку изображаются события, которые могут происходить либо только на улицах, где разъезжают ряженые на «залетных бегунах», или же только в маскарадах (а значит – в залах, внутри помещений). Такова, например, анекдотическая сценка, изображающая летящего за «красотой» «хвата» в костюме зефира, вдруг почерневшего от сажи пиротехнических стрел и потому представшего смешным «пред целым миром».

Поэма Львова является едва ли не первым в русской поэзии изображением «городских» святок. Деревенские (народные) святки к этому времени описывались уже неоднократно, в частности в «Абевеге русских суеверий» и в журнале «И то и сио» М. Д. Чуйкова (1769), который уже тогда сетовал на почти полное забвение в городах святочных обрядов. До Львова описаний городских святок, впоследствии многократно изображавшихся в текстах XIX века, в литературе не встречалось. У него святочный город представляет собой пеструю и трудновообразимую картину, в которой народная традиция сказывается лишь во всеобщем веселии, распитии горячительных напитков и ряженье. «Истинными святочными утехами», уединившись в горницах, забавляет себя лишь малая часть горожан: они поют подблюдные песни, загадывают на сон, топят воск. Связь города со «старинными святками» оказывается почти утраченной, и проявляется это не только в поведении празднующего люда.

Именно введение в сюжет и описание зимних праздников в городе позволило Львову обнажить конфликт между природной жизнью и жизнью современного городского человека. И хотя Львов не оставляет свой шутливый тон, дальнейшее развитие сюжета связано с серьезной и волнующей его проблемой. В процессе зимних праздничных забав обнаруживается, что изнеженные жители современного русского города уже не способны переносить зимние холода. Если прежде народ блистал «крепким здравием», удивлявшим даже саму природу, а на щеках его «кровь играла», то теперь этого не увидишь. В нынешний век люди с крепким здоровьем сохранились только «в дальних русских деревнях», в то время как по городам «в русских северных сынах» «сделалась премена злая». Они «поскакали в дальни страны, / Побросали там кафтаны», а свои «мужественные станы / Обтянули пеленой». Результат оказался плачевным: усвоив западные обычаи, «русские сыны» стали «расслабшими» и изнеженными, утратив способность переживать сильные холода. Как пишет К. Ю. Лаппо-Данилевский, «зимняя стужа обнаруживает полную к ней неприспособленность земляков поэта, отошедших от образа жизни своих предков, утративших силу и здоровье»[503]. Так Львов выходит на столь волнующую просветителей (Кантемир, Ломоносов, Фонвизин, Радищев, Новиков и др.) тему подражания Западу. И ее он дает в климатологической аранжировке. В данном случае речь идет не столько об утрате национальной самобытности, о том, что «русский стал с чужим умом…» (о чем к этому времени уже писали многие), сколько об утрате русскими, так сказать, физической формы, а вместе с этим – силы и здоровья (по словам Львова – «крепости природных сил»). По существу, Львов говорит здесь о необходимости физической закалки организма, которая в прежние времена («золотой век») на Руси свершалась естественным образом жизни. Ныне же тело русского горожанина стало «истощенным» и «бледным».