«Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре

Но уже через несколько лет при обустраивании новой столицы наряду со многими другими статуями-аллегориями, выражающими отвлеченные понятия («Сладострастия», «Истины», «Искренности», «Милосердия» и пр.), устанавливались и персонифицированные аллегории времен года. Так, в 1717 году в Летнем саду появились бюсты Весны в виде цветущей молодой женщины и Зимы в виде страшного и грозного старика. Отмечу здесь маскулинность этого образа, противоречащую грамматическому роду русского слова «зима» (в отличие, допустим, от итальянского или немецкого языков), с чем позже мы никогда не встречаемся: в русской традиции Зима всегда изображается существом женского пола. Эти бюсты были выполнены итальянским скульптором Пьетро Баратта и, как считается, наиболее ярко выражали собой позднебарочный стиль. Таковы же появившиеся в Петровскую эпоху статуи-аллегории и других времен года – Лета и Осени. Тем самым персонифицированные образы времен года в изобразительном искусстве (в частности – в скульптуре) постепенно становятся обычным явлением новой русской культуры. Образы эти, естественно, были тесно связаны с барочной западноевропейской традицией, откуда они и пришли в Россию, и свидетельствуют о связи персонификации времени со спецификой мифологического мышления эпохи барокко.

Что же касается поэзии, то здесь с первой, достаточно робкой, попыткой персонификации времен года мы встречаемся в известной «Песенке…» В. К. Тредиаковского «Весна катит / Зиму валит…», написанной, по указанию самого автора, весной 1726 года, «еще будучи в московских школах», то есть до отъезда в «чужие краи»[514]. Здесь действительно, хоть и не вполне отчетливо, но все же угадывается некое живое существо (Весна), побеждающее или вытесняющее другое живое существо (Зиму).

Свойственная барокко аллегоричность мышления не могла не привести в конце концов к возникновению словесных аллегорий, подсказанных барочными скульптурными приемами. Первым поэтом, давшим вполне узнаваемый, хотя и достаточно компактный образ русской зимы, был Ломоносов, который в «Оде на день восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» писал: «Хотя всегдашними снегами / Покрыта северна страна, / Где мерзлыми Борей крылами / Твои взвевает знамена…»[515]. Здесь Россия, как северная страна, покрыта снегами, и потому именно на ее территории властвует древнегреческий бог северного ветра Борей. При этом российский холод оказывается столь сильным, что крылья Борея вполне оправданно получают эпитет «мерзлые». Несколько лет спустя стихотворение «Начало зимы» написал Н. Н. Поповский, где тот же Борей, разверзши «свой буйный зев», покрыв «поля зеленые снегами», лишил счастья и веселости идиллических пастушек и пастушков. Показательным в этом стихотворении (как, впрочем, и в ряде других) является то, что местом действия горюющих по летним дням персонажей идиллий Феокрита и Вергилия являются берега Невы: «Пустился с встока лед по невским быстринам, / Спиралися бугры, вода под ним кипела / И, с треском несшися в морской залив, шумела»[516].

И все же активное обращение русских поэтов к описанию природы, а значит и выработка приемов ее изображения, датируется более поздним временем – последними десятилетиями XVIII века. Природа и ее образы в поэзии (а вместе с этим и погодные, метеорологические, фенологические и климатологические явления) начинают приобретать самостоятельную ценность и постепенно все в меньшей степени оказываются зависимыми от древнегреческой топики.

Так, Державин в оде 1779 года «На рождение в Севере порфирородного отрока» использует зимнюю образность при описании рождения наследника престола. Он остроумно мотивирует свое вторжение в сферу русской зимней природы датой рождения царевича Александра – 12 декабря. Напомню всем хорошо известное начало оды: «С белыми Борей власами / И с седою бородой, / Потрясая небесами, / Облака сжимал рукой; / Сыпал инеи пушисты / И метели воздымал…»[517]. По мнению Д. Д. Благого, образ Борея был заимствован Державиным из ломоносовской оды, но обновлен конкретными деталями, позволяющими увидеть в нем именно русского Борея, бога северных холодных ветров[518]. Дополняя ломоносовское описание действий и поступков Борея, а также его портрет новыми климатологическими подробностями, Державин отбросил, однако, одну важную деталь: у державинского Борея отсутствуют крылья (или не без лукавства поэта они не попали в его поле зрения?). В результате, оставив своему персонажу античное имя, Державин превратил его, по словам В. А. Западова, в «„лихого старика“ русских народных сказок, в прямого предшественника некрасовского „Мороза-воеводы“»[519]. Думается, что, сближая державинского Борея с образом Мороза, В. А. Западов сильно преувеличивает, забегая вперед. Формирование этого образа начинается и в литературе, и в культуре значительно позже, в середине XIX века, а как мифологический персонаж русского фольклора Мороз в литературной культуре XVIII веке был еще неизвестен.