И далее следует подробное (одно из первых в русской литературе) описание святок, причем не столько деревенских святочных забав, сколько городских зимних празднеств. Изображается праздничное убранство города, костюмированная городская толпа, иллюминация и пр. Однако вскоре обнаруживается, что изнеженные жители современного русского города оказываются неспособными перенести зимние холода: «Сделалась премена злая / В русских северных сынах». Они, «эти русские северные сыны»[532]
, посещая западные страны и усваивая западные обычаи, стали «расслабшими», изнеженными, они не в состоянии жить в таком холоде. «…Морозы, – как пишет К. Ю. Лаппо-Данилевский, – для автора неотделимы от русского „золотого века“, гармонического уклада, видеть который еще сейчас можно в „дальних русских деревнях“ <…> зимняя стужа обнаруживает полную к ней неприспособленность земляков поэта, отошедших от образа жизни своих предков, утративших силу и здоровье»[533]. И потому начинается оттепель, а Зиме, чтобы не погибнуть, приходится красться под заборами, прячась в темных местах до тех пор, пока бывший в маскараде камчадал не «посадил ее на санки / И из здешних стран споранки / На оленях укатил…». Для Львова тема Зимы явилась поводом поставить вопрос о качественной смене времен, произошедших в России, о конце «золотого века», когда русский народ был силен и здоров, когда он радовался приходу Зимы, легко переживал холод, веселился на зимних праздниках. Теперь же ориентация на западный образ жизни изнежила русских, и они уже не в состоянии перенести холод «русской зимы». Изображенная Львовым фантасмагория в идейном плане для него очень важна, но тон поэмы шутливо-ироничен. Именно поэтому, я думаю, Львов и дает двойную датировку поэмы и двойное название, превращая ее в первоапрельскую шутку. На самом деле она была написана в декабре, как свидетельствует первая дата. Конец XVIII века есть для Львова свидетельство конца «русского золотого века».Подведу итог. Модели семантической структуры персонификации времен года могут быть разными. В русской поэзии вырабатываются устойчивые стереотипы изображения персонифицированных времен года. Впоследствии (в XIX веке) мы встретимся с десятками примеров персонификации и осени, и лета, и весны («Весна идет, весна идет!» и многое-многое другое), но количество персонифицированных Зим ни в какое сравнение не идет с другими временами года. При этом Зима (как уже отмечалось) всегда изображается как существо женского пола, и это (за редким исключением, типа: «Взбесилась ведьма злая…») – образ не только положительный, но и необыкновенно обаятельный и какой-то домашний, теплый
(хотя странно применять это слово к самому холодному сезону). Зима – волшебница, красавица, матушка, чародейка и пр. Зима в русской поэзии – это не просто одно из четырех времен года, а некий ментальный образ. Она приобретает особый «русский» колорит и становится как бы «русским сезоном», формирующим и определяющим, по мнению поэтов, русскую жизнь, русский характер и пр. Зима становится, как сейчас выражаются, чем-то вроде русского бренда, логотипа с устоявшейся репутацией. Напомню частые противопоставления русской зимы европейским зимам и вообще – реакцию европейцев на них. В качестве примера приведу написанное в 1853 году в Дрездене стихотворение П. А. Вяземского «Масленица на чужой стороне», где поэт пишет: «Здравствуй, русская молодка, / Раскрасавица-душа, / Белоснежная лебедка, / Здравствуй, матушка-зима!» Здесь поэтом выражена вся любовь и восхищение настоящей зимой, русской зимой, неожиданно вдруг пришедшей в Европу, где ее явление отнюдь не приветствуется и выглядит неестественным, и потому она вызывает сочувствие автора: «Здесь ты, сирая, не дома, / Здесь тебе не по нутру; / Нет приличного приема / И народ не на юру», потому что, как говорится в пословице: «Что для русского здорово, то для немца карачун!»[534]III. Тютчев
«СТРОГАЯ УТЕХА СОЗЕРЦАНЬЯ»
ЗРЕНИЕ И ПРОСТРАНСТВО В ПОЭЗИИ ТЮТЧЕВА
Поэта око, в светлом исступленье,Круговращаясь, блещет и скользитНа землю с неба, на небо с земли…[535]