Читаем «Строгая утеха созерцанья». Статьи о русской культуре полностью

Так или иначе, но в русской поэзии возникают (вернее, русифицируясь, проникают в нее через Европу из греческой мифологии) антропоморфные образы природных стихий (Борея как северного холодного ветра, Зефира как мягкого западного ветра и ряда других). Однако это еще не были образы персонифицированных времен года. Это были образы персонифицированных природных стихий.

Как отмечает С. Ю. Воскресенская, «персонификация как способ выражения определенного мировосприятия предполагает характерное для мифологического мышления отношение к окружающему миру как к живому, равноправному партнеру». При этом в художественном тексте имеет место «модус фиктивности», как бы отключающий критическое восприятие текста[520]. То есть и автор, и читатель допускают персонификацию как некую условность, не подвергаемую сомнению и оценке. Это происходит и в поэзии.

Едва ли не впервые мы встречаемся с персонифицированным образом времени года в стихотворении М. Н. Муравьева 1776 года «Желание зимы». Здесь поэт адресуется к зиме, призывая ее к решительным действиям: «Приди скорей, зима, и ветров заговоры, / Владычица, низринь…» И далее: «Стели свой нежный пух воздушною тропою, / С зарею иней сей…». У Муравьева зима персонифицирована, но не антропоморфизирована, не очеловечена. (И потому не удивительно, что слово «зима» пишется со строчной буквы.) Зима здесь – некое существо с крыльями (как и Борей у Ломоносова), всплеск которых оживляет и возбуждает души: «Сверши, зима, сверши! / Лишь крылья ты сплеснешь, пойдет их осязанье / По жилам до души». Именно всплеском крыльев зима оживляет природу, увядшую осенью (не умертвляет, как часто впоследствии говорилось о зиме, а именно оживляет). И еще одно: образ зимы здесь (и позже во многих подобных случаях) связывается с зимним праздничным сезоном («И с играми спеши со пляшущей толпою / Со праздностью своей…»), а потому воспринимается как позитивное явление. В художественном мире стихотворения Муравьева все образы, кроме зимы, заимствованы из античного мира: это и известный уже нам Борей, и бегущие богини, и подруги Дианы, и Сатурн[521]. В этом отношении поэт еще вполне традиционен. Но шаг к олицетворению русского сезона (времени года) им был сделан.

В шутливом стихотворении Державина 1787 года с тем же названием («Желание зимы»), где, по словам В. А. Западова, смена времен года нарисована «в откровенно грубых, „площадных“ тонах»[522], мы также встречаемся с античными мифологическими персонажами (Бореем и Эолом). Но в нем дана и развернутая антропоморфизация времен года – Осени и Зимы (которые уже пишутся с заглавной буквы). И те и другие – и боги ветров, и времена года – оказываются равноправно олицетворенными, так что сюжет этого полупристойного стихотворения развивается при участии четырех персонажей: Борея, Эола, Осени и Зимы. Неожиданная для Борея и не вполне понятная шутка Эола («На кабаке Борея / Эол ударил в нюни…») приводит к тому, что Борей, названный здесь «богом хлада и слякоти», «источил слюни», а Осень, подзадоривая их и, видимо, издеваясь над ними, свершает непотребства: «Подняв пред ними юбку, / Дожди, как реки, прудит, / Плеща им в рожи грязь, / Как дуракам смеясь». И тут на сцене появляется Зима: «Со ямщиком-нахалом, / На иноходце хватском, / Под белым покрывалом – / Бореева кума, / Катит в санях Зима». Обращаясь к ней, поэт (или Борей, чьей кумой она названа – это остается не вполне понятным) говорит: «Кати, кума драгая, / В шубеночке атласной, / Чтоб Осень, баба злая, / На астраханский красный / Не шлендала кабак / И не кутила драк»[523]. Мы не будем сейчас обсуждать повод, по которому это стихотворение было написано: к нашей теме он не имеет отношения[524]. Достаточно подчеркнуть еще раз только то, что в поэтическом тексте появляются антропоморфизированные и весьма конкретно «человечески» охарактеризованные (поведение, речь, внешность, одежда) образы времен года: Осень показана как злая баба, которая, подняв юбку, справляет малую нужду («Дожди как реки прудит…»), а Зима – «младая», «белоликая», «в шубеночке атласной» (вполне привлекательный образ) призывается, чтобы навести порядок в этом непристойном мире и примирить Эола с Бореем.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Собрание сочинений. Том 2. Биография
Собрание сочинений. Том 2. Биография

Второй том собрания сочинений Виктора Шкловского посвящен многообразию и внутреннему единству биографических стратегий, благодаря которым стиль повествователя определял судьбу автора. В томе объединены ранняя автобиографическая трилогия («Сентиментальное путешествие», «Zoo», «Третья фабрика»), очерковые воспоминания об Отечественной войне, написанные и изданные еще до ее окончания, поздние мемуарные книги, возвращающие к началу жизни и литературной карьеры, а также книги и устные воспоминания о В. Маяковском, ставшем для В. Шкловского не только другом, но и особого рода экраном, на который он проецировал представления о времени и о себе. Шкловскому удается вместить в свои мемуары не только современников (О. Брика и В. Хлебникова, Р. Якобсона и С. Эйзенштейна, Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума), но и тех, чьи имена уже давно принадлежат истории (Пушкина и Достоевского, Марко Поло и Афанасия Никитина, Суворова и Фердоуси). Собранные вместе эти произведения позволяют совершенно иначе увидеть фигуру их автора, выявить связь там, где прежде видели разрыв. В комментариях прослеживаются дополнения и изменения, которыми обрастал роман «Zoo» на протяжении 50 лет прижизненных переизданий.

Виктор Борисович Шкловский

Биографии и Мемуары / Литературоведение / Документальное
Кошмар: литература и жизнь
Кошмар: литература и жизнь

Что такое кошмар? Почему кошмары заполонили романы, фильмы, компьютерные игры, а переживание кошмара стало массовой потребностью в современной культуре? Психология, культурология, литературоведение не дают ответов на эти вопросы, поскольку кошмар никогда не рассматривался учеными как предмет, достойный серьезного внимания. Однако для авторов «романа ментальных состояний» кошмар был смыслом творчества. Н. Гоголь и Ч. Метьюрин, Ф. Достоевский и Т. Манн, Г. Лавкрафт и В. Пелевин ставили смелые опыты над своими героями и читателями, чтобы запечатлеть кошмар в своих произведениях. В книге Дины Хапаевой впервые предпринимается попытка прочесть эти тексты как исследования о природе кошмара и восстановить мозаику совпадений, благодаря которым литературный эксперимент превратился в нашу повседневность.

Дина Рафаиловна Хапаева

Культурология / Литературоведение / Образование и наука
Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин»
Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин»

Это первая публикация русского перевода знаменитого «Комментария» В В Набокова к пушкинскому роману. Издание на английском языке увидело свет еще в 1964 г. и с тех пор неоднократно переиздавалось.Набоков выступает здесь как филолог и литературовед, человек огромной эрудиции, великолепный знаток быта и культуры пушкинской эпохи. Набоков-комментатор полон неожиданностей: он то язвительно-насмешлив, то восторженно-эмоционален, то рассудителен и предельно точен.В качестве приложения в книгу включены статьи Набокова «Абрам Ганнибал», «Заметки о просодии» и «Заметки переводчика». В книге представлено факсимильное воспроизведение прижизненного пушкинского издания «Евгения Онегина» (1837) с примечаниями самого поэта.Издание представляет интерес для специалистов — филологов, литературоведов, переводчиков, преподавателей, а также всех почитателей творчества Пушкина и Набокова.

Александр Сергеевич Пушкин , Владимир Владимирович Набоков , Владимир Набоков

Литературоведение / Документальное / Критика