Струна

Кстати (почему кстати? Но это дальше), и Наня нашел, конечно, свою черепаху. Это действительно преданное существо.

Когда я пришел к нему, вижу: Наня сидит, а она ползет к стулу от своей подушечки, ближе, ближе, остановилась, вытянув шею, и смотрит на него – наверняка с любовью.

Наня живет один. Когда-то в детстве, как объясняли, он себя называл не Ваня, а Наня. Так и осталось навсегда. Родители у него умерли, отец был доктором в больнице, но сейчас в Курыгине больницы нет (думают, наверно, все тут здоровяки). Оттого и приятеля Гриши – дядю Толю-машиниста – увезли в область лечить.

Что же касается Нани, то он, как бы сказать помягче, все же не совсем полноценный. Он добросовестный очень, честный, но… К тому же еще медлительный невероятно. Потому и работает, хотя школу окончил, подсобником на складе Хлебозавода, там его ценят очень и любят, добросовестного.

Мы его тоже ценим. Во-первых, для нас собирает он на огороде нашем урожай. Часть нам идет, часть Хлебозаводу сдает в кондитерский цех, где каждый раз вывешивают призывы: «Хлебозавод производит закуп ягод…» и т. п.

Во-вторых, по его именно просьбе нас допускают в хлебозаводскую столовую, у них кормят прилично, и мы довольны.

Вчера, правда, была тут странная какая-то сценка.

Ходила по столовой женщина, не старая, как все здесь, остановилась возле нашего столика вдруг. Сама растрепанная, в псевдокожаном, облупленном мужском пальто, и спрашивает: «Что за вегетарианский суп?» Гриша с ходу: «Значит, без мяса». – «Без мяса?» – переспрашивает. Задумалась. «Вегетарианский, – повторяет, – вегетарианский, вегетативный… Вегетативное размножение!» Повернулась тут же и пошла к дверям. Так и не поняли мы ничего.

III

А у Нани дома загрузили мы с ним антоновку первую порцию, в мой рюкзак, и опять я огляделся. Было это на чердаке.

Кроме яблок в картонных коробках и овощей громоздилось у него великое множество разных предметов. Даже пишущая старинная машинка с горбатой твердой покрышкой и потускневшей надписью на ней «Remington».

Однако больше всего было инструментов, от самых приметных вроде отбойного шахтерского молотка, каким в городе асфальт вскрывают, до мелких в ящиках: пассатижей, отверток, гаечных ключей… И еще рядом изрядно потертый портфель.

Я его даже потянул за ручку. Но Наня (он вообще-то заикается немного) сказал быстро:

– Не-льзя.

Наня глядел на меня исподлобья. Лоб у него большой, он еще голову бреет, при этом у него – единственного, по-моему, в Курыгине – борода. Небольшая, а борода. Брови нахмурил, сам высокий, широкоплечий.

– Ну что ты, – сказал я, успокаивая. – Нельзя так нельзя. Драгоценности прячешь?

– Драго-ценности, – согласился Наня и улыбнулся наконец. А вот улыбка у него замечательная сквозь бороду – детская на некрасивом его лице, глаза светятся.

– Драгоценности, – повторил мне серьезней Наня.

В старом потертом портфеле, как я подумал сперва, были исследования его отца. Наня в конце-то концов доверил, чтобы дома у него, но очень бережно, я посмотрел.

Исследования. Потому что в этой самодельно сброшюрованной книге заголовок был такой: «Курыгино – бандитский край».

Однако, перелистывая страницы с наклеенными фотографиями, вырезками из газет, машинописным текстом, ксерокопиями, я подумал, что это похоже на документы архивов.

Из Наниных не очень ясных объяснений получалось – многое здесь, наверное, и вправду из запасника бывшего областного музея. Но кое-что – то, что на машинке, – написано Наниным отцом, а перепечатывала Нанина мама.

Я глядел на наклеенную фотографию.

На ней два трупа: расстрелянных Стулова и Катьки из банды Юрка (дезертира Ефима Скородумова). Рядом стоит исполнитель с маузером.

Внизу машинописное пояснение: «Стулов из деревни Большой Лог, банду Юрка боялись все, у них были в лесах землянки всюду, и они везде появлялись. Потому не ликвидировали до тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Исполнитель с маузером Анисимов Серафим, предкомдезертиров».

Я перелистывал страницы. Фотографии: трупы, пояснения. «В тридцать втором году был мятеж, главарем считался Карпов, но кто такой – неизвестно, его не нашли. Это был чисто крестьянский мятеж».

Дальше пошло о дезертирах 1941–45 годов, потом о забастовках рабочих, убийствах, разбоях, похищениях людей, большом пожаре. Наконец, я, недоумевая, посмотрел на Наню.

– Послушай… – Я не хотел его обижать. – Но, по-моему, все это…

Наня молча взял у меня из рук книгу и спрятал в портфель.

На другой день зашел я к соседке Веронике Степановне, дом ее был рядом, я приходил запросто, она не запирала дверь. От Магницкого я знал, что скоро ей сто лет.

Вероника Степановна, на вид плотная, очень бодрая женщина лет под семьдесят, в очках светлой оправы с висячей цепочкой, сидела за столом над эскизом барашка и тотчас принялась советоваться со мной.