Струна

Но велосипед встал внезапно на дыбы и, как всадника с лошади, сбросил на землю атамана. Иннокентий мешком повалился, гремя шашкой, папаха его отлетела, а тоненький велосипед утвердился опять на двух колесах и, набирая скорость, поехал дальше по улице.

Я смотрел ему вслед, люди шарахались от него в стороны, к заборам, а возле меня мимо пробежал Саша-милиционер, придерживая автомат. И я тоже увидел, что велосипед, забавляясь уже, начал наезжать на прохожих.

– Стой! – закричал ему Саша, догоняя. – Стой!

Но велосипед, так же играя, боднул колесом какую-то тетку, она отскочила, и тогда Саша с ходу выпустил в него грохочущую очередь из автомата.

Когда я подошел к столпившимся людям, велосипед лежал на боку, резина на колесах у него была разорвана пулями, цепь и спицы перебиты, только крутилась еще, замирая постепенно, ребристая педаль.

Иннокентий без папахи молча стоял, опустив голову, над ним. Все люди кругом посматривали на него с явным сочувствием, а в стороне понуро переминался Саша.

Дня через два я услышал, что это не такой уж исключительный факт. А Магницкий даже рассказал, что у Василинова вчера уехал трактор. То есть он не совсем уехал, а когда стал он уже валить ограду, брат Василинова, младший, его расстрелял из старого гранатомета.

Но я, как человек понимающий, думаю, – во-первых, какой там еще гранатомет, во-вторых, что у этого трактора просто заклинило коробку передач.

Однако известно всем: где понимающий пройдет сухой, дураку по пояс. Потому что исподволь стали распространяться совсем мракобесные слухи, что это все наговор.

Среди ночи я проснулся от голосов. Разговаривали двое. Один голос сонный, невнятный, это Гриша. Топчан его неподалеку, но Гриша никогда раньше не говорил во сне. Второй голос подальше, незнакомый.

Я привстал, включил, наконец, на столике лампу.

Не было никого. Сын лежал под одеялом на боку, отвернувшись к стене.

Я потушил свет и стал прислушиваться. Звуков не было. Почудилось наверняка. Но подумал, засыпая в конце концов: а ведь и второй голос был мне знаком.

VI

Понятно, что спрашивать Гришу наутро было нелепо, я и не стал спрашивать.

Но вот что огорчило меня, совсем другое. Начал я бриться, нагнулся перед зеркалом, глядя на заспанную свою физиономию, и понял, что не только не помолодел, а вроде наоборот. Конечно, я-то не женщина и не старик вовсе, но все же обидно как-то, когда кругом все молодеют.

Однако чепуха эта вылетела из головы тут же, когда вышел на улицу и от Вероники Степановны, стоявшей у своей калитки, услышал, что ночью церковь посетили клюквенники.

Я слушал, не перебивая, взволнованный рассказ о ночном осквернении клюквенниками и наконец-то понял, что так называли в старину церковных воров.

Правда, эти не столько унесли, сколько испоганили, но ясно стало, что прежде всего Веронику Степановну беспокоят наветы. То есть наветы возможные на ее чересчур самостоятельную Алису.

Ибо это она, Алиса, когда закрыли школу организовала из таких же неприкаянных сообщество активных любителей древнейшей истории, и это они танцевали у костра, и это с ними давно враждовал священник. Сейчас почта была заперта, Алисы не было.

Естественно, что в ближайшие дни пошли обыски, хотя не у язычников и даже не в Курыгино, но ничего эти обыски не дали и задержанных в области отпустили через пару дней.

У нас же единственное появилось новшество, да и то временное, похоже: ввели ночное патрулирование. Руководство принял на себя добровольно Иннокентий Демьянович, а патрульные для объективности были наполовину из язычников, наполовину из прихожан.

Благодаря этому авторитет Иннокентия Демьяновича несомненно укрепился, и теперь он ходил в форме и при оружии не только по ночам.

А вот Гриша мой начал меня всерьез беспокоить. Не просто из-за разговора его во сне. Что-то чаще и чаще надолго стал он пропадать с Наней в лесу. У Нани также подошел отпуск, дома он не бывал.

Я попытался с осторожностью завлечь Гришу пойти вдвоем прогуляться по живописнейшим окрестностям, но Гриша находил столь убедительные доводы, чтобы я отстал от него наконец.

Тогда я решил проследить все-таки, куда и зачем он ходит. Говорил, что к озеру, я и пошел к озеру.

Но хотел напрямик и заблудился, попал в отвратительный низкий ольховник. Все стволы тут клонились набок, ветки сероватые цеплялись за меня, я продирался сквозь это чуть не ползком.

Наконец выбился на поляну, перевел дух. Впереди белели редкие березы в зеленых, кое-где еще и в золотых листьях, были всюду желтые кусты, темно-бордовые пятна голубики под ногами, а сквозь березы просвечивало озеро, чистое-чистое, голубое. И над всем этим солнце и такое же голубое небо.

Я прошел поляну, прошел березы, подошел к озеру. На берегу в пестрой шляпе накомарника с откинутой наверх сеткой сидел Гриша. Он обернулся. В руках у него был таз, и плавали там, как в озере, почти прозрачные мальки.

– Привет, – кивнул Гриша.

– Рад тебя видеть, – сказал я, насколько мог независимей. – Я, знаешь, решил пройтись.