В 1900 году молодой марксист Николай Бердяев, находившийся в то время в политической ссылке, прислал Струве рукопись своей первой книги, посвященной критическому анализу социологической теории Михайловского[622]. Струве принял на себя заботы, связанные с ее публикацией и, пользуясь возможностью, написал к ней предисловие, в котором в объеме двадцати тысяч слов изложил свой собственный взгляд на затронутую проблему. «Субъективный метод» продолжал быть для него неприемлемым. Прежде всего потому, что в нем смешивается феноменальное с ценностным: «субъективное психологии г. Михайловский смешал с субъективным теории познания»[623]. Кроме того, «субъективный метод» не дает какого-либо приемлемого способа для определения ценности. В конце концов, позитивистская этика всегда сводится к эвдемонизму (гедонизму). Но отождествлять добро с удовольствием значит заниматься тавтологией: «“Счастье есть критерий нравственности”». Но необходима оценка, или определение “счастья, к которому обязательно стремиться”. Оценка — с точки зрения счастья? Но в таком случае мы вертимся в заколдованном круге»[624]. Подробно и с очевидным наслаждением цитирует Струве критику Ницше эвдемонической морали. Время от времени он возвращается к этике Михайловского, в одном месте определяя ее как попытку удовлетворить метафизические нужды в рамках позитивизма[625]. Теперь Струве осознает, что заслуга Михайловского в том, что он осознал заложенную в позитивизме проблему морали; тем не менее предложенное им решение этой проблемы Струве отвергает в силу того, что оно базируется на неприемлемой для него деривации (извлечении) нормативного из существующего[626].
В конце концов Струве не осталось ничего другого, как отказаться от позитивизма, во всяком случае, перестать видеть в нем универсальную систему. С совершенной очевидностью выяснилось, что эмпирическим способом моральные императивы не могут быть ни опровергнуты, ни выведены, следовательно, моральные ценности принадлежат другой области реальности — области трансцендентного, существующей независимо от мира феноменов. «Принудительное присутствие во всяком нормальном человеческом сознании нравственной проблемы несомненно; невозможность ее решения эмпирическим путем так же бесспорна. Признавая невозможность объективного (в смысле опыта) решения нравственной проблемы, мы в то же время признаем
Если иметь в виду философские воззрения Струве, то этот пассаж, относящийся к осени 1900 года, обозначил для него своего рода Рубикон. И если бы речь шла исключительно об интеллектуальной эволюции Струве, то именно здесь надо было бы проводить линию, разделяющую ранний и последующий периоды его жизни. Поскольку вышеприведенная цитата с очевидностью свидетельствует, что, потеряв способность воспринимать позитивизм как универсальную философскую систему, он принял дуалистическую концепцию, согласно которой мир разделен на две существующие параллельно друг другу области: эмпирическую и трансцендентную, или метафизическую. Обе они объективно реальны, обеим присущи свои собственные законы: то, что нечто существует, еще не означает, что его существование имеет основания, так как желание, чтобы что-то случилось, не гарантирует, что это случится[627].
В процессе своих метафизических исканий Струве открыл для себя философию Фихте. Он пришел к ней отнюдь не прямым путем. Ознакомившись с теми работами Бернштейна, которые были посвящены Лассалю, он принялся интенсивно изучать самого Лассаля, ученика Фихте, успешно развивавшего его философию. И только после этого обратился к первоисточнику[628]. Разумеется, и Лассаля, и Бернштейна, и Струве мало интересовал тот факт, что Фихте снискал себе известность как шовинист и автор работ «Рассуждения о немецкой нации» и «Замкнутое торговое государство», — их привлекла почти забытая философия молодого Фихте, гуманиста и автора трактата «Назначение человека»[629]. Во всех философских и политических работах Струве, написанных непосредственно после 1900 года, явственно просматривается влияние раннего Фихте.