«В Лондоне я пережил очень тяжелые минуты полного упадка духа, доходившего до отчаяния — об этом моем состоянии Вам наверное сообщала Александра] М[ихайловна], которой я посылал довольно неясные письма в этом невыносимо тяжелом настроении. Теперь я вижу, что в основе этого настроения лежала та анархия моей личной жизни, которой я лишь здесь положил конец. Приехал я сюда с пустой и разоренной душой, уезжаю же с — полной веры и настроенной на работу и деятельной. Из невыносимого положения, которое тянулось около трех лет, необходим был выход, и я думаю, что тот, на котором остановился я, единственно
Каково мое отношение к Александре] Михайловне]? Я не перестаю ее безгранично любить. Но я чувствовал и чувствую, что эти отношения прямо губили мои силы и ликвидация их была мне прямо подсказана инстинктом самосохранения. Что эта ликвидация протянулась три года, конечно, мое несчастье, но зато я и нашел Н[ину] А[лександровну]. А это удивительное счастье…»[350]
К разочарованию Струве Потресов принял сторону Калмыковой, которая весьма болезненно отреагировала на то, каким образом он разорвал их связь, и впала в состояние ярости. Письмо, которое до этого послал Струве Потресов, к несчастью, утеряно, но ниже цитируется ответ на него, написанный Струве в Монтрё 23 ноября 1896 года.
«Я не тотчас ответил на Ваше письмо
Вы пишете, что я поступал как слабый человек и этим измучил Александру] М[ихайловну]. Вы правы в констатировании факта, но Вы берете факты без души того человека, которого касаются эти факты. Я не мог поступать иначе, [так как] я отличаюсь не только слабоволием вообще (охотно винюсь в этом), но и в частности бессилием перед чужим страданием. Чужое страдание и в особенности близкого человека окончательно лишает меня той силы воли, которая в таких отношениях и столкновениях, быть может, одна только приводит к хорошим результатам. Не о вине тут дело, но я дважды принимал твердое решение, которое Александре] М[ихайловне] оставалось закрепить. И тогда и ничего не было бы того, что случилось… Теперь конечно поздно, но, если мое и ее благо там, в том прошлом, которое могло бы быть настоящим и будущим, то не я виноват в том, что так не случилось. Я был слаб, но кто был силен? Вопрос сей решен для меня теперь опять также чужим страданием, неповинного совсем третьего человека. Говорю об этом своем свойстве — бессилии перед чужим страданием, не для того, чтобы хвалиться им. Но в нем преимущественно — объяснение всего моего поведения теперь и прежде. Если Александра] М[ихайловна] не понимает этого (а она многого во мне никогда не понимала и не поймет, Вы ведь сами прекрасно знаете, какой она