Сценарии перемен. Уваровская награда и эволюция русской драматургии в эпоху Александра II

Таким образом, Островский исключительно точно следовал источникам в тех эпизодах, относительно которых они позволяли реконструировать канву событий. Воображение драматург использовал лишь там, где фактов недоставало не только ему, но и профессиональному историку Костомарову, – и пытался реконструировать события, относительно которых исследователь его времени высказывал некоторые предположения (например, о том, как Шуйский мог бы вести себя на суде). Таким образом, вымышленные сцены в хронике соответствовали именно гипотетическому объяснению в научной работе.

Как показывает сцена с судом, пьеса Островского построена на специфическом отношении к прошлому. С одной стороны, драматург воспроизводит источники с точностью, достойной профессионального историка. С другой стороны, возникшая у исследователей убежденность в желании Островского намекнуть на современную судебную реформу вряд ли совершенно беспочвенна: дело как раз в том, что в его пьесах тщательное следование источникам никак не противоречило актуальности. Прошлое у Островского не обязано было отвечать на вопросы настоящего, но все же было с ними тесно связано.

Заимствованные из источников сведения драматург пытался не просто воспроизвести, но преобразовать в отчетливо литературную конструкцию. Обычно исследователи ссылаются на письмо Островского Ф. А. Бурдину от 25 сентября 1866 г., где драматург уверял, что заимствовал «форму» из пушкинского «Бориса Годунова» (см. Островский, т. 11, с. 228). Эта фраза, конечно, была особо популярна среди ученых, рассуждавших об ориентации Островского на пушкинскую традицию760. В действительности драматург, похоже, имел в виду композиционную организацию своего произведения, делящегося не на традиционные действия, а на сцены. На то, каким именно образом Островский использовал пушкинскую трагедию, прямо указывает рукопись пьесы. Анализируя черновой автограф будущего произведения, Н. П. Кашин, изучавший историю замысла и создания «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского», подробно охарактеризовал сохранившиеся планы Островского к пьесе, проигнорировав, однако, один761. Опущенный исследователем план действительно производит странное впечатление: дело в том, что он относится вообще не к произведению Островского. Приведем его по рукописи:

1. Палаты. 2. Красн<ое> кр<ыльцо>. 3. Дев<ичье> пол<е>. 4. Крем<левские> пал<аты>. 5. Келья. 6. Патриарх. 7. Ц<арские> пал<аты>. 8. Корчма. 9. Д<ом> Шуйского. 10. Ц<арские> пал<аты> 11. Д<ом> Вишнев<ецкого>. 12. Уборная. 13. Комнаты Ма<рины>. 14. Сад. 15. Граница. 16. Дума. 17. Равнина. 18. Площадь. 19. Совет. 20. Лес. 21. Ц<арские> пал<аты>. 22. Ставка. 23. Лоб<ное> м<есто>. 24. Кремль762.

Очевидно, что перед нами план вовсе не хроники Островского, а пушкинского «Бориса Годунова», где пьеса расписана по сценам с небольшими неточностями (например, Кремлевское крыльцо вписано вместо Кремлевских палат). Островский, судя по всему, интересовался именно композиционным построением пушкинской пьесы – тем, как сцены следуют друг за другом, постоянно переключая внимание читателя и зрителя от одного эпизода к другому и позволяя ему следить не за отдельными персонажами, а за движением исторических сил и масс. Очевидно, эту художественную форму (Островский не мог не понимать, что она восходит к Шекспиру) драматург считал как бы вневременной и идеально подходящей для того, чтобы обратиться к самому прошлому.

Напротив, отдельные фигуры героев интересовали драматурга лишь в небольшой степени. Островский индивидуализировал образы большинства бояр лишь в последний момент, руководствуясь советом П. В. Анненкова – своего главного сторонника в русской критике. В письме от 10 мая 1866 г. М. Н. Островский, брат писателя, передал тому мнение Анненкова, который предлагал в продолжении хроники «дать большую роль народу, чтобы он не был только орудием Шуйского», а также

…для большей живости изложения обрисовать хотя бы одною грубою и выдуманною чертою каждого из остальных бояр (Мстиславского, Воротынского и т. д.). <…> Достаточно <…> показать, что один вспыльчив, другой насмешив, третий мстителен, зол, скуп или что-нибудь в этом роде763.