Сценарии перемен. Уваровская награда и эволюция русской драматургии в эпоху Александра II

МАРЬЯ ВЛАСЬЕВНА
    Ну как тебе не грех? Я все узнала:
    Ты не купецкой, а боярской сын
    Степан Семеныч, Бастрюковых роду.
    И скоморохи-то твои все слуги,
    И сам ты скоморох.
БАСТРЮКОВ
            Тебе же лучше.
    Боярской сын – тебе почету больше,
    Со скоморохом веселее жить.
МАРЬЯ ВЛАСЬЕВНА
    Ну нет, старуха надвое сказала.
    Купецкой сын-то женится честь честью

(Островский

, т. 6, с. 145).

Однако роль внутренних конфликтов оказывается менее серьезной, чем влияние воеводы Шалыгина, которому делегирована абсолютная власть, ограниченная лишь царем и Богом. Все действие, посвященное борьбе с произволом Шалыгина, проходит как бы на фоне упоминаний о царе, которые расширяют семантику власти, изображенной в пьесе. Эта власть оказывается подозрительно близка к тому, что показано в «Дмитрии Самозванце и Василии Шуйском»: неслучайно, как и в пьесе из эпохи Смутного времени, одной из основных функций правителя оказывается суд, который Шалыгин неспособен творить справедливо768.

Вообще сложная связь «воеводской» и царской власти акцентируется в пьесе постоянно: с одной стороны, царь назначил Шалыгина на его место и гарантирует фактическую невозможность прямого выступления против него; с другой стороны, абсолютная власть ограничивает возможности воеводы. Как заметил Анненков по поводу финала комедии, «<о>т страшного воеводы ничего не остается, потому что и сам он весь создан постороннею силой»769. Наиболее развернутое суждение по этому поводу произносит сам Шалыгин – своеобразный философ власти, фактически излагающий архаическую концепцию «великой цепи бытия»770, которую он применяет к политической организации:

         А знаете ли, дети,
Писание нас учит покоряться
Властителю и доброму, и злому.
Строптивого послушать перед Богом
Угоднее. Иль мнится вам, что власти
Людским хотеньем созданы? Что можно
Без власти жить? Что мы равны? Так знайте.
Звезда с звездою разнствует во славе,
Так на небе, и на земле всё так же:
И старшие, и младшие, и слуги,
И господа, и князи, и бояре,
И Господом венчанные на царство
Великие цари и государи.
За чином чин по лестнице восходит
От нас к царю и от царя до Бога.
И всяка власть от Бога. Власть не судят
Подвластные, а только царь… (Островский

, т. 6, с. 124).

Тот же воевода, впрочем, обращаясь к крестьянину, разделяет собственную и высшую власть: «Не кланяйся! Земное поклоненье / Клади святым; мы грешные» (Островский, т. 6, с. 188). О природе царской и божественной власти говорят и другие персонажи, противостоящие воеводе. Именно к царю предполагается апеллировать по поводу Шалыгина: «Чему не быть, а надоть челобитье / Царю писать» (Островский, т. 6, с. 115). Однако в диалоге между воеводой и старухой становится понятно, что царская власть, как и власть воеводы, ассоциируются у народа с угнетением, включая высшую его форму, крепостное право, окончательное закрепление которого связано с отменой Егорьева (Юрьева) дня:

            …давно мы присмирели,
С царя Бориса.
ВОЕВОДА
            Вспомнила Егорья?
СТАРУХА
    Ужли ж забыть! И правнуки и внуки
    Праправнуков Егорья помнить будут

(Островский

, т. 6, с. 209).

Образ старухи, выражающей в пьесе позицию жертв абсолютной власти, оказывается и источником фантастического – она поет песню, согласно которой крестьянский сын должен знать: «Нас Бог забыл, царь не милует», – и что позже «бог простит, царь сжалится» (Островский, т. 6, с. 209–210). Под эту песню воеводе снится упомянутый в заглавии драмы сон, где ему угрожает домовой. Очевидно, явление домового мотивируется именно «народной» точкой зрения, связанной с поверьями тех самых крестьян, которым, казалось бы, остается уповать на царскую и божественную власть и которые, казалось бы, лишены любых возможностей и прав.