Сцены из провинциальной жизни

В поведении матери есть что-то такое, на что он больше не может закрывать глаза, что-то странное. С каждым новым горестным открытием она становится все сильнее, все упрямее. Кажется, будто она накликает на себя беды с единственной целью: показать миру, сколько она может вынести.

— Я выплачу все его долги, — говорит она. — Буду выплачивать частями. Я буду работать.

Ее муравьиное упорство злит его до такой степени, что ему хочется ее ударить. Ясно, что именно кроется за этим: она хочет пожертвовать собой ради своих детей. Бесконечное самопожертвование — это ему слишком хорошо знакомо. Но когда она пожертвует собой до конца, когда продаст последнее платье и туфли и будет ходить с окровавленными ступнями, — что делать ему? Эту мысль он не в состоянии вынести.

Начинаются декабрьские каникулы, а у отца все еще нет работы. Сейчас они вчетвером дома, как крысы в клетке, — им некуда пойти. Они избегают друг друга, прячась в разных комнатах. Брат поглощен комиксами: «Игл», «Беано». Его любимый — «Ровер» — с историями об Альфе Таппере, чемпионе, который работает на фабрике в Манчестере и питается жареной рыбой с чипсами. Он пытается увлечься Альфом Таппером, но невольно прислушивается к каждому шороху и скрипу в доме.

Однажды утром в доме воцаряется странная тишина. Мамы нет дома, но по какому-то неуловимому запаху, по тяжелой ауре он знает, что этот человек здесь. Конечно, он не может до сих пор спать. Возможно ли, что — о чудо из чудес! — он покончил с собой? Если это так, если он совершил самоубийство, не лучше ли притвориться, будто он ничего не заметил? Чтобы снотворное — или что он там принял — успело подействовать? И как удержать брата, чтобы тот не поднял тревогу?

В войне, которую он вел против отца, он никогда не был совершенно уверен в поддержке брата. Насколько он помнит, люди говорили, что он похож на мать, а у брата есть сходство с отцом. Порой он подозревает, что брат питает слабость к отцу, он подозревает брата, у которого бледное озабоченное лицо и дергающееся веко, в том, что тот вообще слишком мягок.

Во всяком случае, если отец действительно покончил с собой, лучше держаться подальше от его комнаты, чтобы, если потом будут задавать вопросы, можно было ответить: «Я разговаривал с братом» или «Я читал в своей комнате». Но он не может сдержать любопытства. На цыпочках он приближается к двери. Приоткрыв, заглядывает внутрь.

Теплое летнее утро. Ветра нет, и так тихо, что слышно чириканье воробьев, шум их крыльев. Ставни закрыты, шторы задернуты. Пахнет мужским потом. В сумраке он различает отца, лежащего на кровати. В горле у него тихо булькает, когда он дышит.

Он подходит ближе. Его глаза привыкают к полумраку. На отце пижамные брюки и хлопчатобумажная майка. Он небрит. Под горлом — красный загар, ниже бледная грудь. У кровати — ночной горшок, в котором в коричневатой моче плавают окурки. Он в жизни не видел более уродливого зрелища.

Снотворных пилюль не видно. Этот человек не умирает, он просто спит. Итак, у него не хватает мужества принять снотворное, точно так же, как не хватает мужества выйти из дома и заняться поисками работы.

С того дня, как отец вернулся с войны, они вели друг с другом другую, свою войну, в которой у отца не было шансов победить, потому что он и не подозревал, как безжалостен и упорен его враг. Семь лет продолжалась эта война, сегодня он наконец восторжествовал. Он чувствует себя как русский солдат, поднимающий красное знамя над руинами Берлина.

Однако в то же время ему бы не хотелось стоять здесь и быть свидетелем этого позора. Это несправедливо! — хочется ему крикнуть. — Я же еще ребенок! Ему хочется, чтобы кто-нибудь, какая-нибудь женщина обняла его, утешила, сказала, что это всего лишь дурной сон. Он думает о щеке своей бабушки, такой мягкой, прохладной и сухой, такой шелковистой, которую она подставляла ему для поцелуя. Он хочет, чтобы бабушка пришла и привела все в порядок.

В горло отца попадает мокрота. Он кашляет и поворачивается на бок. Его глаза открываются — глаза человека, который в полном сознании, прекрасно сознает, где он. Эти глаза изучают его, того, кто не должен здесь находиться и шпионить. В глазах нет осуждения, но нет и человеческого тепла.

Рука мужчины лениво поправляет пижамные штаны.

Он хочет, чтобы этот человек что-нибудь сказал, самое будничное, например: «Который час?» — тогда стало бы легче. Но человек ничего не говорит. Глаза продолжают смотреть на него — мирно, отчужденно. Потом они закрываются, и он снова засыпает.

Он возвращается в свою комнату.