Эти бурные приступы сменялись мучительной подавленностью, тогда Родольф долгие часы находился в состоянии какого-то отупения и неподвижности. Он сидел, упершись локтями в стол и уставившись на лист бумаги, освещенной лампой, на «поле битвы», где он ежедневно терпел поражение, где его перо притуплялось в погоне за неуловимой идеей, и перед ним медленно развертывались причудливые картины его прошлого,– совсем как в волшебном фонаре, который так забавляет детей. Сперва это были дни, всецело посвященные труду, когда каждый удар часов отмечал завершение какой-нибудь работы, вдохновенные ночи, проведенные с глазу на глаз с Музой, которая являлась к нему и своими чарами преображала его жизнь, заставляя забывать об одиночестве и нищете. И он с завистью вспоминал горделивое чувство, которое охватывало его, когда он заканчивал труд, выполнив поставленную себе задачу.
– О! Что в мире может сравниться с тобой, сладостная усталость после творческого напряжения! – воскликнул он.– Ты одна даешь нам вкусить на ложе всю прелесть far niente* [Безделья]. Ни удовлетворенное самолюбие, ни упоительная нега, какая рождается за тяжелыми занавесями таинственных альковов,– ничто не сравнится с тихой непорочной радостью, со вполне оправданной гордостью, которая является первым вознаграждением за труд!