Студенты последнего курса

— Нет, я потом. Тем более, что я уже это читал...

— Когда? Ну, что, по списку вызывать, что ли? — на­седал Ярошка. — Профессор, давай!

Рак замялся, передернул плечами и выжал два слова:

— Не знаю...

— Отличная оценка! — похвалил его Ярошка.— Под­крепи цитатой!

Но Рак сразу насупился и, как это он делал всегда, когда считал себя обиженным, замолчал и отошел от стола.

Ярошка недовольно хмыкнул:

— Можешь не говорить... Кто следующий? Малец? Иди за трибуну.

Малец поднялся, будто действительно собрался идти, потом снова сел.

— Пехота! Ты только не сбивай меня своими премуд­рыми репликами, дай излить душу,— предупредил он Ярошку.— Я коротко... Мне кажется...

— Перекрестись!..

— Иди знаешь куда? Еще раз перебьешь — выставлю за дверь. Так вот, дорогие мои друзья... Я считаю, что судьба нам посылает хорошего поэта, такого типично бе­лорусского, искреннего...

Ярошка заерзал на стуле, спрятал за ладонью улыбку, хотел что-то сказать, но сдержался,

Малец продолжал:

— Правда, нельзя выносить окончательный приговор, так как это еще фрагменты. И в них есть к чему при­драться. Но общее впечатление такое, что поэт нашел свое «я», что у него есть свой голос, что он «оседлал» свою тему — именно западнобелорусскую. Слова:

Край родимый, где я рос!

Раньше, чем увидеть счастье,

На пути своем тернистом

Я увидел море слез,

Я услышал только плач

Вместо песни голосистой,—

идут из души чистой и открытой. В них видна история нашего края. Я кончил.

Ярошка подождал, пока Малец усядется и перестанет скрипеть стулом, спросил:

— Кто следующий? Я? Даю сам себе слово. Гм... Тя­жело говорить после такого златоуста, но... Не ударим лицом в грязь... Мы присутствовали при рождении настоя­щего поэта. Это его первое боевое крещение, и дай бог, чтоб всегда его принимали читатели и критики так, как сегодня принимаем мы. Жаль, что уже закрыты магазины и что мы опорожнили кастрюлю с супом. Простите, я не туда повернул... Поэма вообще неплохая, но только слиш­ком уж традиционная... А что касается главного героя, то тут я должен сделать автору серьезный упрек. Мне этот герой представляется человеком высокого интеллекта, хоть и верным своему классу — крестьянству, который иные считали как раз интеллектуально бедным, забитым, униженным и так далее. Я лично, к вашему сведений являюсь противником такого взгляда. У поэта герой немного, чтобы не сказать более резко, принижен, какой-то сутулый, чуть ли не горбатый, будто только что от сохи и косы, а героиня такая уж Офелия, что бог ты мой! Рафи­нированное дитя города, возвышенность мыслей и чувств! Естественно, что она не может пустить в свою душу этого, с позволенья сказать, мужлана Дивина и говорит ему — катись... Такова моя главная претензия. Кто сле­дующий? Старик? Прошу!

Слушая Ярошку, Русинович улыбался. Он знал, что Ярошка говорит то, что думает, только нарочно взял шут­ливый тон.

Русинович вначале путался, перескакивал с одной мысли на другую, потом заговорил ровнее:

— Уже сам факт, что написана поэма,— радостный... Но главное — что и как? Малец хвалил тему... Правильно, тема заслуживает внимания. Нас, «западников», еще мало знают — пусть простят меня... восточные наши братья. Нас изображали однобоко: либо какими-то упрямыми фа­натиками, либо никчемными людьми... Мне нравится, что у поэта есть свой взгляд на историю края, стремление создать самобытный характер молодого белоруса Дивина, который не утратил еще связи с той средой, из которой вышел, но уже во многом изменился. Не скажу, чтобы он выглядел белой вороной, но чем-то на нее похож. Что мне понравилось особенно — это оптимизм поэмы, хотя ситуа­ция тут довольно драматическая... Много юмора, лириче­ских задушевных строк. Хочу предупредить только нашего поэта об одной опасности, которая может его подстерегать. Я уже упоминал о его оптимизме. Это хорошо, очень хо­рошо... Но оптимизм может выродиться в бездумное зубо­скальство, невнимание к социальной стороне жизни...

— Ну, Старик, завел, конца не видать.— Ярошка де­монстративно зевнул во весь рот и потянулся.

— Замолчи, пехота, дай человеку высказаться. Тебя слушали,— одернул его Малец.

— Молчу.

Русиновичу была кстати эта пауза, так как он потерял на миг основную мысль — с ним это нередко случалось. Хлопцы притихли. Русинович продолжал:

— Человека надо показывать всесторонне, а не изображать его этаким беззаботным весельчаком, который только поет частушки и никогда не встречается с бедой, с не­счастьем, с несправедливостью или изменой. Показывать человека таким — это значит обеднять образ, отходить от правды, фальшивить. Вот как я это понимаю...

Русинович умолк, вытер ладонью вспотевший лоб.

— Ты, Старик, все сказал? — спросил Ярошка.— Я хо­тел бы поспорить с тобой, но, может, мы лучше дадим слово автору, как это обычно бывает? Или он не должен разжевывать того, что сказал в своем произведении? Ка­жется, все и так ясно?

Тут опять вмешался Малец:

— Все или не все, а он должен сказать свое слово, хотя бы ответить на твои упреки. Не зажимай демократии. Говори, Игорь!

Антонович провел пальцами по своей густой темной шевелюре.