Ступени жизни

— А он… Он сначала обиделся, даже рассердился… «Как так из-за своей шкуры? А Ленин? А Володарский? Урицкий?.. Это ж! — он даже два кулака столкнул друг с другом. — Это ж насмерть!» А потом… Вы же знаете его. Он такой умный. Он очень-очень умный. И хороший. «Пойми, говорит, девочка… — Он со мной, как с дочкой… — Пойми, говорит: сейчас, может быть, творится история!»

— Творится история? — переспросил я, остановившись тоже перед этой как бы заново сверкнувшей передо мной мыслью.

— Да, да! Он так и сказал: история! — живо подтвердила она, а потом как-то посерьезнела. — А если так… Тогда, может, все это и действительно так нужно?.. А? — и в этом наивном «а?» было столько милой доверчивости, будто я действительно мог ответить на этот самый острый, самый кровоточащий вопрос тех дней, и это меня тронуло. Но зародившаяся искорка нежности тут же была задушена вспышкой яростного возмущения. Я рассказал ей о своих злоключениях, о Резцове, о бородатом старике в латаном зипуне, о моей «гвардии» и о барашке, о пакостнике Перфильеве, а она, в свою очередь, о такой же пакостнице, получившей в их девичьей компании смачное и близкое к действительности прозвище Семисалиха, которая, спутавшись с кем-то из власть имущих, знала, кто завтра будет арестован, и без стыда бахвалилась своей осведомленностью, — и мы помирились тогда с нею на волновавшем нас обоих вопросе: как понять это и как осмыслить?

Все, над чем думала тогда притихшая, ошеломленная всем происходящим, когда-то мирная и незлобивая, ароматная Медынь — что так? что не так? где тут правда и где неправда? и как к великому делу на глазах у всех стала присасываться всякого рода мразь и грязь, и омрачать, и порочить его, это великое дело?

Над всем этим думали и мы и на этих раздумьях сдружились с моей будущей, все это горячо принимавшей к сердцу супругой, а через месяц слюбились, а через два месяца поженились, и брак наш был зарегистрирован по только что введенному новому, советскому порядку, в книге актов гражданского состояния за № 2 16 февраля 1919 года.

А еще через неделю мы, бросив все наши медынские дела и должности, потащились по сугробистой зимней дороге в далекую, на самом краю уезда, деревню с душистым тоже названием Ореховня — учительствовать.

МЕЖДУГЛАВИЕ ВТОРОЕ

Прошло много лет и событий, и вот мы с моей Марией Никифоровной, уже стариками, пришли на премьеру спектакля московского театра «Современник» — «Большевики (30 августа)» М. Шатрова. Спектакль о том же самом, давно пережитом — покушении на Ленина, о том, что напомнило нам о пережитом много лет назад. На наших глазах на сцене происходило заседание Совнаркома под председательством Свердлова, которого блестяще играл артист Кваша, на глазах у всего притихшего зала, напряженно вслушивающегося в каждый поворот мысли, в логику и во все перипетии обсуждения, вскрывающего одну за другой острейшие грани проблемы революционного террора — французская революция, Робеспьер, Сен-Жюст, Маркс, Энгельс, Парижская коммуна, Кропоткин…

А когда под занавес выясняется, что смертельная опасность в состоянии здоровья Ленина прошла, кризис миновал, весь Совнарком, чтобы не потревожить лежащего где-то там, за стеною, больного, тихо-тихо, почти шепотом, запевает «Интернационал», а потом его подхватывают во всю свою мощь репродукторы, а за ними и весь поднявшийся со своих мест зал. И когда дама с мехами на плечах попробовала протолкаться во время этого пения, чтобы скорее попасть к вешалке, ее остановили:

— Вы куда?

А в фойе были размещены документы тех лет, и среди них один, особенный: клятва 1918 года, обращенная «ко всем, кто чувствует в себе сострадание и любовь». Вот ее текст:

«Отрекаюсь от накапливания личных богатств, денег, вещей, обязуюсь поддерживать слабых духом товарищей по партии и обличать корыстолюбцев, если замечу таковых в партии.

Я пощажу лишь того, кто обманут и вовлечен по темноте своей врагами, прощу и забуду тех, кто искренне раскаялся».

Дух времени! Великий дух времени!

— Послушай! — встрепенулась вдруг моя Мария Никифоровна. — А ведь это самое, ну почти этими же словами говорил мне тогда Иван Федорович, когда мы с ним в Полотняный Завод ездили. Ты помнишь его?

Ну как же! Как не помнить! Да, да! Как не помнить этого умного и милого человека с детскими голубыми глазами, ставшего потом секретарем Медынского райкома партии! А вслед за ним как не вспомнить Окминского, и всю ту страшную осень восемнадцатого года, и Резцова, и отвислую губу тупого и плотоядного Перфильева, и низкую мразь Семисалиху, и наши разговоры, даже споры — так, пожалуй, и поныне не решенные споры, — как и почему уже тогда, с самого начала, к великому делу стала липнуть всякая грязь и мерзость?