Ступени жизни

И вот ответ: «империализм есть канун социальной революции пролетариата». Перед моим жадным внутренним взором развертывалась «итоговая картина всемирного капиталистического хозяйства», картина, до предела насыщенная цифрами, фактами, логикой и верой, картина, связывающая воедино две бури, две грозы, потрясшие мир, и меня вместе с ним, в самый ответственный и определяющий период формирования «друзы» моей личности.

«На почве всемирного разорения, созданного войной, растет, таким образом, всемирный революционный кризис, который, какие бы долгие и тяжелые перипетии он ни проходил, не может кончиться иначе, как пролетарской революцией и ее победой».

Пророческие слова! И я в них поверил.

А если поверил, значит, прежде всего нужно со всей неистовостью новообращенного рвать нити, связывающие меня со старым миром, даже самые тонкие и самые интимные.

Так, видимо, нужно объяснить то, что получилось у меня с отцом.

Но предварительно немного истории.

В свою Пятницу-Городню мы переехали, как сейчас помню, зимой, на нескольких подводах, цугом — из большого, но очень удаленного села Лунева. Здесь было ближе к Калуге, где в будущем предстояло учить подрастающих детей, — так я объясняю причину перевода отца сюда, на новое место службы. Но жить там было негде, так как от умершего престарелого предшественника отца остался очень небольшой и старый, к тому же перешедший к его наследникам дом, совсем непригодный для нашей большой семьи, и по ее потребностям нам был построен новый, церковный, или, по современной терминологии, казенный, дом в несколько комнат, в котором мы и прожили до первых дней революции. Но с годами дом пустел. Сначала умерла мама, потом подросли мы, дети, и после революции постепенно стали разлетаться, и отец остался один с прислугой. А в конце концов дом этот, как церковную, следовательно, общественную собственность, разобрали и увезли в какую-то деревню, чтобы из него построить школу.

Тогда отец приспособил обыкновенный амбар, переделав его в малюсенькую в два окошка избушку. А вскоре его разбил паралич — речь и сознание сохранились, но были парализованы рука и нога.

Таким инвалидом он прожил в этой своей халупе под присмотром грубоватой на вид, но душевной, деловитой и энергичной женщины с чисто русским именем Акулина. Мне трудно объяснить мотивы и побуждения этого ее подвига, потому что в нем не было и не могло уже быть ничего ни чувственного, ни корыстного, но, работая, как тогда говорилось, «за палочки» в соседнем колхозе, она кормила, поила отца, одевала и обмывала. Это был действительно нравственный подвиг человечески любвеобильной женской души.

Она даже создала отцу некий примитивный уют и комфорт, приносила иногда ему «чекушку», распивая, конечно, ее с ним вместе, и для развлечения завела в доме хозяйство — кота, которого звали, как всех котов на Руси, Васькой, и шуструю рыжеватую собачонку с англо-американским прозвищем «Джек». Отношения между этими существами тоже были самые удивительные: когда наступала пора обеда и в щербатую глиняную миску Акулина наливала похлебку, то первым не торопясь, с полным сознанием своего права и достоинства, шел к ней Васька, а Джек сидел в сторонке, от нетерпения хлестая хвостом по полу, но не только не приближался сам к вожделенной миске, но лаял на каждого, кто подходил к ней, даже на Акулину. И только когда кот Васька, насытившись и облизнув усы, с той же важностью отходил в сторону, Джек позволял себе приступить к еде.

Вот как еще, оказывается, могут жить кошка с собакой!

Много позже я узнал об обстоятельствах дальнейшей жизни и гибели моего отца. Об этом написал мне из Калуги Царьков Николай Иванович, тогда подросток, потом машинист, водивший пассажирские поезда, а ныне инвалид второй группы.