Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

Советские планы касательно Катыни теперь начали быстро воплощаться в жизнь. Комиссия Политбюро поручила своей катынской подкомиссии (Трайнин, Шейнин и Райхман) обеспечить доставку советских свидетелей из Москвы в Берлин на следующий день, 12 июня. Их должны были сопровождать агенты советской госбезопасности. Рычков должен был следить за событиями в Нюрнберге из Москвы, пока Вышинский с Молотовым в Париже на совещании Совета министров иностранных дел обсуждали мирные договоры с Румынией, Болгарией, Италией, Венгрией и Финляндией[1126].

Почти сразу все пошло вкривь и вкось. Вечером 13 июня советский дипломат Харламов сообщил Вышинскому, что свидетели после прибытия в Берлин застряли на аэродроме Дальхофф на семь с лишним часов. Советских агентов, которые должны были встретить их, по ошибке отправили на другой аэродром, и несколько часов все пытались выяснить, что произошло. Харламов заверил Вышинского, что теперь все наладилось, но такая беспечность не предвещала ничего хорошего[1127].

Руденко и Никитченко в Нюрнберге делали все возможное для предотвращения того, что теперь уже казалось неотвратимым. Руденко продолжал протестовать против штамеровских ходатайств о вызове свидетелей. Он также оспаривал некоторые доказательные материалы, например «Воспоминания о Старобельске» Юзефа Чапского 1944 года – личные воспоминания о том, что польские офицеры перенесли в советских лагерях военнопленных и трудовых лагерях. Руденко настаивал, что книга Чапского не может быть принята как доказательство, поскольку это литературное произведение, «изданное с определенными политическими целями»[1128]. Никитченко на закрытом совещании судей 19 июня предложил не привозить в Нюрнберг катынских свидетелей. Все доказательства – немецкие и советские – можно представить в письменной форме. К тому времени советские свидетели уже неделю находились в Берлине и были готовы ехать, но Москва все еще надеялась избежать коллизии в свидетельских показаниях двух сторон, которые широко освещались бы прессой. Судьи согласились передать защите предложение Никитченко[1129].

Пока прорабатывались детали состязания за Катынь, Трибунал перешел к защите Альберта Шпеера. Шпеер первоначально прославился как личный архитектор Гитлера. Он спроектировал Территорию съездов НСДАП – режиссер Роман Кармен видел в кинохронике 1930-х годов, как ее заполняют марширующие гусиным шагом войска. В начале 1942 года Шпеер занял пост министра вооружений и военной промышленности, поставив свое техническое мастерство на службу военным усилия Германии[1130]. Теперь, выступая перед судом, он как ни в чем не бывало признался, что применял в немецкой военной промышленности принудительный труд, в том числе труд заключенных концлагерей и русских военнопленных. Но он настаивал, что иностранцы работали только в производстве изделий, не являющихся оружием, таких как ткани и детали двигателей. Он знал, что занимается казуистикой: в ответ на возражение Джексона он признал, что все произведенное в Германии в то время, от обуви до угля, работало на войну[1131].

Шпеер захватил все внимание международной прессы, когда вспомнил свое неудачное покушение на убийство Гитлера, Геббельса, Мартина Бормана и Роберта Лея, совершенное после того, как в 1945 году он осознал, что Гитлер планирует продолжать войну «любой ценой». Его план пустить отравляющий газ в вентиляционную систему гитлеровского бункера провалился, когда по приказу Гитлера вентиляционное отверстие на уровне земли внезапно заменили высокой и недоступной трубой. В ходе допроса Джексоном Шпеер еще больше воспел свое сопротивление Гитлеру, заявив, что он в ноябре 1944 года лично заблокировал производство химикалий, необходимых для производства химического оружия. Он утверждал, что хотел предотвратить совершение Гитлером военных преступлений против немецкого народа. Шпеер также рассказал Джексону, что Германия не достигла больших успехов в атомной физике, потому что лучшие специалисты эмигрировали в Америку[1132]. Советская переводчица Ступникова вспоминала, как «что-то похожее на стон прошло по залу» в тот момент, когда все вообразили применение нацистами атомной бомбы[1133].