Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

21 июня Рагинский начал допрос Шпеера с того, что попытался заставить его признать участие в заговоре с целью ведения агрессивной войны. Он напомнил Шпееру его признание советским допросчикам в том, что он узнал о гитлеровских планах войны против СССР из «Майн кампф». Теперь Шпеер утверждал, что тогда солгал, потому что ему было стыдно признаться, что он не прочел полностью книгу Гитлера. Удивленный Рагинский сказал, что Шпеер, как человек из ближайшего окружения Гитлера, в любом случае должен был знать о его планах. Шпеер ответил, что не видел никаких признаков существования этих планов и, если даже и имел какие-то подозрения насчет отношения Германии к России, они развеялись в 1939 году после подписания Пакта о ненападении. Затем Шпеер высказал удивление: почему русские дипломаты, которые и сами должны были читать «Майн кампф», подписали этот договор.

В ходе дальнейшего допроса Рагинский имел больше успеха, несмотря на то что Шпеер постоянно отклонял вопросы, отыскивая ошибки в формулировках. Шпеер признал, что Рейх вывозил металлы и сырье из оккупированных Германией стран, но счел оскорбительным термин «разграбление». Он признал, что набирал рабочих путем «обязательного рекрутирования», но отверг утверждение, будто работников «обращали в рабство»[1134]. Ему удалось замутить воду. Британский судья-заместитель Биркетт, привыкший к тому, что у советских обвинителей возникают проблемы с переводом, тем вечером жаловался в дневнике, что допрос Рагинского был «испорчен» «худшим переводом, какой только знал мир»[1135]. По крайней мере, в данном случае многие предполагаемые ошибки на самом деле были вызваны не языковыми проблемами, а вопросами исторической интерпретации.

* * *

Прошел еще один месяц защиты, и обвинители с судьями мало что сохранили от надежды и идеализма, которыми было отмечено мартовское совещание Международной ассоциации уголовного права. Силы советских представителей истощились. Вероятно, они перестали понимать, зачем вообще приехали в Нюрнберг, на фоне неослабевающего внимания к секретным протоколам, гибели Зори и тревог по поводу Катыни. Теперь уже казалось неважным, что СССР первым потребовал созыва специального международного трибунала или что доводы Арона Трайнина в пользу уголовной ответственности нацистов сыграли ключевую роль в развитии этого судебного дела. Попытки обвинителей удержать процесс в рамках суда над преступлениями европейских стран Оси провалились: подсудимые четыре месяца опирались на трайнинскую идею «преступлений против мира», выдвигая одно за другим встречные обвинения против Советского Союза. Язык международного права оказался обоюдоострым оружием.

Вскоре этот язык снова вышел на первый план. 22 июня началась защита Константина фон Нейрата, бывшего рейхспротектора Богемии и Моравии. Она разожгла дискуссию о смысле термина «геноцид», получившую резонанс далеко за пределами Нюрнберга. Максуэлл-Файф представил в качестве доказательства меморандум, посланный Нейратом Гитлеру в августе 1940 года. В нем Нейрат кратко описывал организованные им мероприятия, направленные против чешского населения. Максуэлл-Файф писал жене, что это был «один из худших документов в этом процессе»[1136]. Он счел этот документ шокирующе откровенным описанием нацистской политики геноцида.

Нейрат, пожилой человек аристократической внешности, начал свою защиту с утверждения, будто он планировал привлечь симпатии чехов умеренной политикой, но вмешались более радикальные силы. Он сделал неубедительное заявление, будто даже не знал о тысячах арестов, проведенных в день начала войны. Допрашивал Нейрата в основном Максуэлл-Файф, и он подготовился к опровержению этих показаний. Максуэлл-Файф выложил зловещие отрывки из меморандума, свидетельствующие, что Нейрат действительно стремился уничтожить чешскую нацию. Нейрат советовал изгнать из Богемии и Моравии всех чехов, «непригодных для германизации», в том числе весь образованный класс. Он также предлагал меры по искоренению чешской культуры, такие как «уничтожение чешского исторического мифа», и кампанию против чешского языка. Он рекомендовал оставить только тех чехов, которых определили бы как пригодных для «германизации путем индивидуального селективного скрещивания», поскольку немцев не хватило бы для заселения страны в случае «полной эвакуации всех чехов»[1137].