Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

Со смертью Сталина в марте 1953 года закончилась эпоха. Эта смерть спасла жизнь Трайнину. В начале года политическая ситуация в Советском Союзе стала для него еще более угрожающей. В январе советская печать опубликовала сообщения о якобы раскрытом «заговоре врачей»: доктора-евреи якобы сговорились убить советских руководителей. В следующем месяце руководители юридического факультета Московского университета публично объявили, что среди них есть «юристы-вредители», и обвинили Трайнина в поддержке международного сионизма. Трайнину было уже семьдесят, он был болен (недавно перенес инфаркт); его уволили со всех должностей, а досье на него передали в органы госбезопасности[1484]. После смерти Сталина обвинения против юристов сняли. Трайнина восстановили в его академических должностях, и он продолжил писать о международном праве, хотя больше никогда не представлял Советский Союз за рубежом. Смерть Сталина повлияла и на судьбу Вышинского, поскольку повлекла за собой новые перестановки в МИД. Молотова снова назначили министром. Вышинского понизили до заместителя министра, и он стал постоянным представителем СССР в ООН, занимая эту должность до самой смерти в ноябре 1954 года[1485].

Трайнин пережил Вышинского, Сталина и антикосмополитическую кампанию. Он умер в феврале 1957 года, а до того успел публично отпраздновать десятилетний юбилей нюрнбергских вердиктов. В октябре 1956 года он написал для «Правды» исторический обзор, где воспел Нюрнбергские принципы как могучую силу для будущего мира и безопасности всех наций – для того, что новый советский руководитель Никита Хрущёв называл «мирным сосуществованием». Трайнин напомнил своим читателям, что нюрнбергские обвинители были выходцами из стран с совершенно разными политическими и правовыми системами, но это не помешало им прийти к общему согласию в том, что МВТ необходим и для наказания бывших нацистских вождей, и для гарантии того, что их преступления никогда не повторятся. Он жаловался, что дальнейшая работа над кодификацией международного права была «заморожена во льдах „холодной войны“»[1486].

Ил. 48. Андрей Вышинский, советский представитель в ООН, в роли председателя Совета Безопасности ООН. Апрель 1954 года. Источник: фотоархив ООН

* * *

В последующие годы Нюрнбергские принципы вошли в корпус международного права в роли набора базовых положений для оценки того, что составляет военное преступление. Но более крупные проекты, такие как Кодекс преступлений против мира и безопасности человечества и международный уголовный суд для наказания таких преступлений, заглохли; они возродились только после гибели Советского Союза в 1990-х годах. Роберт Джексон предвидел верно: на первом месте стоял суверенитет. «Всеобщая декларация прав человека» и «Конвенция о геноциде» по-прежнему вызывали дискуссии широкого спектра о военных преступлениях и правах человека, но не было органов, способных понуждать к их исполнению. СССР ратифицировал Конвенцию о геноциде в мае 1954 года лишь после того, как внес оговорку об отказе подчиняться юрисдикции какого-либо международного уголовного суда; американское правительство вообще подписалось под полным текстом конвенции лишь десятилетия спустя[1487].

Послевоенный поворот к международному праву все-таки оказал сильное влияние на международную политику во время холодной войны – но совсем не такое, как изначально воображал де Вабр (умерший в начале 1952 года). В течение десятилетий после смерти Сталина как США, так и СССР продолжали прибегать к вдохновленной Нюрнбергом терминологии прав человека, чтобы призвать друг друга к ответу. В 1960 году, когда новый прокурор СССР – не кто иной, как Роман Руденко, – судил американского пилота U-2 Фрэнсиса Гэри Пауэрса за вторжение в советское воздушное пространство, он обвинил американское правительство в организации ужасного преступления против мира[1488]. В холодном климате конца 1960-х и 1970-х годов советское и американское правительства регулярно критиковали внутриполитические действия друг друга – например, подавление религии в СССР или американскую расовую сегрегацию – как преступления против человечности. Язык закона и прав по-прежнему обладал моральной и политической силой. Диссидентские группы в СССР и правозащитные организации в США все больше прибегали к этому языку, иногда с немалым успехом, в борьбе за политические и социальные реформы в своих странах[1489].