Судьба адмирала Колчака. 1917-1920

Нокса удостоили звания начальника тыла с широкой ответственностью за подготовку, управление и снабжение как русских, так и союзных вооруженных сил. Получалось, что номинально Нокс стал помощником или даже подчиненным Жанена, но тот, как Нокс заявил Военному министерству, когда все закончилось, «не оказывал никакого влияния на военные кампании и ни разу не дал мне никаких инструкций относительно организации войск, их подготовки или снаряжения». Нокс и Жанен не ладили. Жанен представлял собой так называемого политического генерала, однако авторитетом у русских не пользовался, поскольку слишком беспокоился о престиже своем и своей страны, чтобы посвятить себя их делу. Жанен хитрил там, где Нокс шел напрямик, был любезен там, где британец не стеснялся в выражениях. Нокс без колебаний говорил русским, начиная с Колчака, неприятную правду; Жанен смягчал свою критику примерами из хорошо знакомой ему русской истории.

Русские предпочитали Нокса, так как знали, чего от него ожидать, и видели, что он изо всех сил старается помочь им. Один русский дипломат отзывался о нем как о спокойном, энергичном и исключительно информированном офицере, вызывавшем уважение и восхищение лучших слоев русской армии. Он всегда без колебаний говорил правду, какой неприятной она бы ни была.

А вот как сформулировал свои впечатления о Ноксе командир роты Гэмпширского полка после их первой встречи в Сибири: «Это редкий тип британского офицера. Такие люди заставляют гордиться тем, что ты принадлежишь к одной с ними нации. Они не жалеют себя во имя патриотических бескорыстных идеалов, кои составляют главную движущую силу их жизни».

Жанен подобных отзывов не удостоился.

Глава 12 Ставки Кремля

Пробный шар с принкипскими предложениями – а это был именно пробный шар – лопнул, и политика Антанты в отношении России вернулась к своей обычной непоследовательности. Черчилль, теперь военный министр, 27 января 1919 года писал Ллойд Джорджу: «Союзники в Париже еще не решили, хотят ли они воевать с большевиками или заключать с ними мир. Они застряли между двумя этими курсами, поскольку оба им одинаково не нравятся». Эта неприязнь вполне естественна – отчасти потому, что оба курса казались одинаково невозможными.

Заключение мира, то есть прекращение интервенции и снятие блокады, было несовместимо с чувством чести. Кроме чехов, на помощь которым, по собственному заявлению, ринулась Антанта, были белые русские, которых в антигерманских целях подстрекали взяться за оружие и бросить которых не позволяли приличия. Как сформулировал Бальфур в меморандуме в конце ноября 1918 года, «недавние события породили обязательства, распространившиеся шире обстоятельств, их вызвавших». По всей бывшей Российской империи «под защитой Антанты установились новые антибольшевистские режимы. Мы ответственны за их существование и должны поддерживать их». Некоторые из этих правительств, особенно в Прибалтике и Закавказье, были не просто антибольшевистскими, они представляли национальные чаяния подавляемых меньшинств, стремившихся к автономии, и эти чаяния косвенно или же открыто поощряла Антанта. В такой ситуации о полномасштабном прекращении интервенции, каким бы целесообразным оно ни было, не могло быть и речи.

Но так же обстояло дело и с альтернативой. «Поддерживать» белых означало поддерживать их против красных. Уже стало очевидно, что рекомендации, к которым белые редко прислушивались, и оружие, часто не доходившее до фронта, не могли спасти Белое дело. Только поражение Красной армии и свержение советской власти могли принести спасение, а заняться этим вплотную ни одно из союзных правительств не было готово, а если бы и было, никто не располагал огромными армиями, необходимыми для осуществления этой цели. Демобилизация шла полным ходом, оставшихся ресурсов еле-еле хватало для поддержания в боеготовности небольших отрядов Антанты, уже находившихся в России, – все, что могли позволить себе государства, участвовавшие в интервенции. А вскоре они не смогли позволить себе и этого.