Судьба дворцового гренадера

Целый день народ толпится...

Всем укором, что убитый

Не сыскал еще защиты.

Жив француз, поди, смеется,

Что средь русских не найдется

Брата, друга, храбреца,

Чтобы драться до конца,

Чтобы кровию истек,

В нашу землю сам полёг...

- Когда же скончался? - спросил Иванов.

- Без четверти в три часа. А с час, как пущать народ стали.

Я еще поспел, пока жандармов не поставили, приложился...

- А ты разве знал господина Пушкина? - удивился Иванов.

- Тёмкин мне все темя продолбил, чтоб не болтал виршей, раз такой барин близко от нас живет да еще в наш дом часто заходит. И мне ихнее не раз читал в поучение... Что ж, я слышу, какая краса. Так ведь каждому свое. Тёмкину легко учить, а я без своего не могу...

- Значит, и тебя ихние стихи прошибли?

- Вестимо, лучше не бывает. Оттого и зашел поклониться.

Порядочные господа на дуэлях в голову да в сердце целят, а француз проклятый в брюхо. За одно за это убить мало. Брат, сказывают, у Пушкина есть, офицером на Кавказе служит. Хоть бы прискакал да вызвал. Который Пушкина друг при дуэли был, подполковник, вчерась мне показали, у того рука на повязке, на войне раненный, от него что толку?.. Сказывают, послезавтра в Казанском отпевание. Туда без толкотни сходим. Пойдешь?

- Непременно, - сказал унтер. - Когда в церковь перенесут?

- Завтра под вечер.

Они вместе дошли до Конюшенного моста, и Савелий бормотал:

Мне бы барином родиться,

Я б француза проучил,

От меня ему б не скрыться,

Все сполна бы получил...

Дома застал Анну Яковлевну и Лизавету с опухшими от слез лицами, обе знали уже о смерти Пушкина и поспели сбегать ему поклониться. Послали Лизавету разыскать Тёмкина и привести к ним. Не нашла, в роте его не оказалось. Часов в восемь пошел Иванов, решившись, что, ежели не найдет в роте, пойдет к квартире покойного. Но Тёмкин спал в роте, укрывшись поверх одеяла шинелью. Гренадеры сказали, что пришел к ужину, но не ел, а залег спать. Иванов послушал его ровное дыхание, заглянул под шинель в лицо, успокоенное сном, и пошел домой.

А на другой день, под вечер, разгласилось, что вместо Казанского собора, куда на похороны уже были отпечатаны билеты, тело Пушкина перенесли в Конюшенную церковь. Сюда и подумать войти было невозможно. Половина площади заняла толпа - церковь-то маленькая и во втором этаже, Иванов с Анютой постояли близ двери, ведшей к лестнице, посмотрели на окна, неярко освещенные панихидными свечами, и пошли домой, удивляясь, зачем сюда вносить покойного, ежели столько народу хочет помолиться за упокой его души. Решили завтра встать пораньше, прийти к утренней панихиде. Но Лизавета их упредила - вскочила чуть свет и побежала. Да сразу же вернулась.

Церковь заперта, гроб с телом Пушкина, сказали, ночью на почтовых увезли в Псковскую губернию, в его деревню.

В канцелярии за своим столом сидел Тёмкин. Похудевший, серый, не евший толком пять дней, с небывалым раньше колючим взглядом из-под насупленных бровей.

- Расскажи ты мне, отчего не в Казанском соборе и зачем такая спешка с отвозом? - спросил Иванов.

- Затем, что, видно, боялись как живого, так и мертвого, - негромко и глухо сказал Федот. - На все приказ был...

- Чей же? - недоуменно спросил Иванов.

Федот ткнул вверх и вбок, в сторону Зимнего дворца.

- Царь, что ли? - шепотом спросил унтер.

- Он и те, что около. Им смирять его надо было, чтобы самим крепче держаться... Просился за границу съездить - не пустили. Отпрашивался в деревню - и то нельзя. Да еще ко двору привязали. А тут разве ему спокойно жилось?

Полковник был прав: во дворце, кого ни встречал - придворных, офицеров, чиновников, - все вполголоса поминали Пушкина. Имя его истинно у всех на устах. Мужчины обсуждали, к чему военный суд приговорит Дантеса. Самое малое - к разжалованию в солдаты на Кавказ. Фрейлины шептались о жене Пушкина и ее сестрах.

Но тут все были только слухи, а истинные подробности узнавал от Тёмкина, которого осведомлял Максим Тимофеевич.

Стало известно, что сопровождать тело Пушкина отправился тайный советник Тургенев, тот самый, который когда-то в Статсдамской обсуждал с Жуковским, как уговорить строптивого камер-юнкера ездить ко двору. Оттуда же услышал, что царь велел все бумаги Пушкина разобрать Василию Андреевичу у себя на дому. Но не одному, а вместе с жандармским генералом.

И через сутки Иванов стал свидетелем, как к подъезду Шепелевского дома подъехала казенная фура и четыре жандарма, грохоча по лестнице ножнами палашей, потащили наверх сундук, опутанный веревкой с сургучной печатью, потом второй и третий...

А сам Василий Андреевич ходил истинно краше в гроб кладут, желтей восковой свечи, в широком, как чужом, платье.

Через несколько дней, войдя в канцелярию, Иванов снова увидел на лице Федота беспокойство и оживление.

- Что опять стряслось? - спросил унтер. - Аль над французом приговор в суде сделали?

- Истинный приговор ему произнесен, да только не судейский, - ответил Федот негромко и помахал исписанным листком. - Дозвольте после службы к вам зайти.

- Приходи. И моей смены в четыре конец. Прочесть что принесешь?

- Угадали. Весьма замечательное, и к скорбному случаю...