Судьба — это мы

Татьяничева исповедала позицию, на которой стояли ее учителя и наставники в поэзии — поэты рабочего класса, поэты революции, и стремилась чутко улавливать голос эпохи, слушать музыку революционного преобразования мира.

Стихи должны работать — вот смысл, суть и общественное предназначение поэзии. Снова и снова обнажает она свою идейно-эстетическую программу.

Среди стихов
Есть исполины.
Им смены нет.
Износу нет.
Они, как мощные турбины,
Рождают негасимый
Свет.
…Когда ж стихи
Тусклы и мелки,
Чванливы,
К времени глухи,
Так это разве что
Поделки
И, значит, вовсе
Не стихи!

(«Моя любовь, моя забота…», 1968)

«Чванливы, к времени глухи…» — это из убежденности, из сердца, из неприятия «царственной отстраненности» иных стихотворцев от происходящего в мире, в стране, из неприятия самолюбования, в какой бы форме оно ни проявлялось.

Как-то мы заговорили об этом с Екатериной Шевелевой.

— Да, да, — горячо подхватила поэтесса. — Людмиле Татьяничевой куда больше, чем другим, прошедшим, как она, рабочую школу, было свойственно чувство социальной направленности творчества, отчетливая партийность, классовая определенность. Тенденциозность, если хотите, в лучшем смысле этого слова. Не ортодоксальность, а именно тенденциозность, последовательность, направленность в отстаивании своих убеждений.

Думается, это про таких, как она, зачисляя их в лагерь поэтов рабочего класса, поэтов социальной нови, в «Письме к другу-стихотворцу» образно и точно сказал Ярослав Смеляков: «Мы отвергаем за работой — не только я, не только ты — красивости или красо́ты для социальной красоты».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Нам не дано предугадать.

Как слово наше отзовется, —

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать…

Ф. И. Тютчев

1. ЖИВАЯ МОЗАИКА ХАРАКТЕРОВ

Если бы она хотела издать книгу прозы, у нее набрался бы солидный том, а то и два, рассказов, очерков, публицистических выступлений, которые были рассыпаны по газетам и журналам. Ее охотно публиковали «Известия» и «Знамя», «Литературная Россия» и «Октябрь», «Правда» и «Огонек»… Но прозу в издательства она заявляла лишь тогда, когда то, что хотела рассказать, не «умещалось» в стихах.

Разве могла, к примеру, она вместить в короткое стихотворение, даже в балладу, что позволило бы несколько «разогнаться», историю уральского Маресьева — Владимира Иосифовича Солуянова? Нужен был объем документальной повести, в крайнем случае, большого рассказа. Она выбрала очерк — не стареющее оружие газетчика. И в 1964 году очерк «Под доброй звездой»{42} вышел отдельной книжкой в серии «О красоте душевной».

А судьбы, открывшиеся ей во взволнованных, неподдельно искренних читательских откликах? А память о встречах во время поездок по Уралу и стране? В них, как в капле воды, блестела, переливалась всеми цветами радуги, как выразился земляк поэтессы Евгений Пермяк, живая мозаика нашего бытия. Поэтесса не могла не рассказать об увиденном. «Расцвела черемуха»{43} — так неприхотливо назвала она первую отдельную книжку своих коротких рассказов.

Успех книги был для Татьяничевой неожиданным. Писали знакомые и незнакомые. Кто-то узнавал себя в историях, кто-то вспоминал незабытое, неотболевшее время. Кто-то размышлял о схожих ситуациях, волнующих житейских историях. Кто-то рассказывал о своей судьбе: может, она заинтересует поэтессу, подскажет ей новые повороты для размышлений о человеке?

Людмила Константиновна решила переиздать книгу в Москве, — и в 1969 году она вышла под новым названием: «Живая мозаика»{44}.

Если попробовать условно подразделить вошедшие в сборник восемьдесят пять коротких рассказов, новелл, стихотворений в прозе, то основную группу составят  ж и т е й с к и е  и с т о р и и, как бы только что взятые со страниц записной книжки. Это рассказы о встречах с людьми, чей духовный облик, нравственная красота показались поэтессе значительными. Мужество и верность, любовь и готовность к самопожертвованию, материнская привязанность к детям и сыновья благодарная память, мастерство, преображение в любимом деле, сердечность и открытость рабочего человека — все это для нее повод для разговора с читателем, разговора тонкого, задушевного, доверительного.

«Хлеборобский корень», «Ее хозяйство», «Памятная звездочка», «Генеральская папаха»… В каждой из этих новелл подмечен один штрих человеческой судьбы. Он поразил поэтессу, накрепко застрял в сердце, в памяти, требовал выхода — и вот приспело время.

Есть у журналистов такой профессиональный термин — «ход». Ход — это сюжетный ствол будущей статьи, очерка, корреспонденции, это и сквозной образ, и тема, и идейное ядро вещи.