Судьба — это мы

Широко раскинулись юные скверы,
Наш город расцвел и окреп,
А помнишь, недавно здесь песни гремели,
Будя неоглядную степь.

Но если закружит над Родиной нашей

Суровая буря войны,
За счастье, за солнце, за молодость нашу
Бесстрашно мы выйдем в бои.

И вместе со всеми, кто честен и молод,

По первому зову пойдем,
Про нашу Магнитку, про солнечный город
Походную песню споем.

(«Магнитогорский марш», 1937)

Ученичество в стихотворении видно невооруженным глазом. Стихи явно написаны под влиянием «Каховки» Михаила Светлова. Сохранены ритмические, композиционные, лексические, синтаксические особенности известного стихотворения. «Магнитогорский марш» можно было петь на мотив «Каховки», чуть-чуть меняя интонацию, где не хватало слога или оказывался лишний. Давайте попробуем это сделать. Поем светловскую песню: «Про нашу любовь, про Каховку родную…», теперь, следом, татьяничевский марш: «Про нашу Магнитку, про солнечный город…»

Похоже? Конечно похоже. Но для нее сейчас важно петь, важно не отстать, важно идти в ногу со всей страной, фиксируя чувства, энергию своих товарищей по стройке, пытаясь запечатлеть их трудовой порыв, их душевный подъем, их оптимизм.

Вместе с другими членами литбригады «Буксир» Людмила Татьяничева едва ли не каждый день выступала перед рабочими и строителями: прямо в пролетах огромных цехов, в тесных красных уголках и с лесов на стройплощадках.

Ей нравилось видеть перед собой сотни веселых, задорных лиц, видеть значки «КИМ» на косоворотках и гимнастерках. Нравилось осознавать, что это ее слов ждут люди, на ее чувства так горячо и искренне откликаются и смехом, и улыбкой, и рукоплесканиями.

Мы Ленина и Сталина читали,
И становилось так в душе светло,
Как будто к нам, раскрыв степные дали,
Большое солнце запросто вошло.

(«Заводская библиотека», 1934)

{10}

Однако сделать вывод, что ей не хотелось остановиться, вглядеться в них, в эти такие разные судьбы, в это «мы», было бы неправильно. Люди, конкретные, живые, уже в поле ее зрения, среди ее поэтических забот. Заметками переполнены блокноты, записные книжки. Просто отдельные людские судьбы и характеры пока не вмещались в ее тогдашние стихи, как не находило в них места будущее широкое и многомерное, глубоко оптимистичное и углубленное в себя «я» лирической героини-современницы. Она рвалась на строительные площадки, слышала разноязыкий говор, ядреные шутки и здоровый смех, но возвращалась к частным, личным переживаниям:

Мы стоим у подножия красной горы,
Над горою висят неподвижно орлы,
И не крылья их держат,
А солнца лучи,
От которых в тени высыхают ручьи.
Если б ты захотел, можно б на гору влезть,
На ее крутизне тропы верные есть.
Если б ты захотел на вершину взойти,
Мог отгадку одну там нежданно найти…
Нет цветов на вершине,
Лишь камень-гранит,
А на камне одно только слово горит.
Это слово в твою написала я честь…
Ты его никогда не сумеешь прочесть!

(«Мы стоим у подножия красной горы…», 1935)

{11}

Впрочем, и это естественно и понятно. Поэтессе двадцать лет. Переживания, искренние и надуманные, кажутся в этом возрасте самыми главными, они во многом определяют отношение к миру и ко всему в нем происходящему. А если еще приходит настоящее чувство, если оно усиливается ожиданием первенца — сердце готово вырваться из груди, слова сами просятся в стихи.

Это неизбежно.
Зазвенит над крышей
Голубое лето. Жаркая теплынь.
Расцветут черешни…
Я тебя увижу,
Маленький, горячий, долгожданный сын.
Я тебя узнаю по своим приметам,
По смешному сходству неумелых губ.
Окружу заботой…
Над кроваткой светлой
Солнечные нити кружево сплетут.

(«О сыне», 1936)

{12}

Да, чувств много, а поэтического мастерства еще маловато.