Судьба — это мы

Ведя лирический дневник собственной жизни и комсомольского «содружества литого», она старалась остаться точной в деталях и интонациях, не оказаться на котурнах псевдоромантики и не заземлить своих стихов бытовизмом, не умалить трудного бытия своих ровесников и побратимов.

Полярным льдом казался воздух,
Он ранил горло, как стекло,
А мы дышали в полный роздых,
Чтоб холод превратить в тепло.

Заиндевелыми руками

Мы доставали сердце скал:
Кроваво-желтый рудный камень,
В огне рождающий металл.

(«Магнитогорск», 1940)

— Зачем ты цитируешь еще незрелые, неустоявшиеся стихи? — спросил меня один критик, которого я познакомил и с замыслом книги и с некоторыми главами. — Ранние стихи могут отпугнуть читателя, создать неверное впечатление о поэтессе.

Пожалуй, не ответишь убедительнее Твардовского:

«Я бы сказал с полной ответственностью, что, может быть, то немногое новое, что было сделано честно, в полную меру сердца, останется жить и не снимается тем, что потом напишут лучше. И когда придут те произведения, которые будут обладать гораздо большим «запасом прочности», созданные в иных условиях, они не отринут, не уничтожат этих произведений, сильных и неумирающих, представляющих собой особую ценность современного горячего свидетельства»{13}.

В незрелых ранних произведениях Татьяничевой при всей их несовершенности, творческой скованности, газетной прямолинейности упрямо билась дневниковая чистота искренности, прямота честного, открытого, восторженного юношеского взгляда. На Магнитку, на друзей, на жизнь, на поэзию. Достоинство пока у них было одно — подлинность увиденного и запечатленного.

Не затем, чтобы тебя обидеть,
Говорю, что думала вчера:
— Не такой ждала тебя увидеть,
Всей страной воспетая гора!
На крутой вершине Таганая
Мне под ноги падала луна.
Но, молве восторженно внимая,
Я к тебе была устремлена.
Где ж твои высоты и красоты,
Где твои магнитные поля?
Но настал
Великий день работы,
И тогда почувствовала я:
С каждым шагом,
С каждой новой крышей,
С каждым гулким звоном топора
Ты растешь,
Становишься все выше,
Все родней, Магнитная гора!

(«Исповедь», 1935)

Об этом чувстве некоторой растерянности, даже оторопи при виде разрытой едва ли не до основания Магнитной горы, той горы, что виделась в мечтах исполином, рассказывали в своих дневниках, письмах, воспоминаниях затем многие участники великой стройки. Первым поэтом, который запечатлел это состояние и достойно приподнялся над фактом до обобщения, до образа-символа, была она, Татьяничева. Да, настоящая высота, настоящая легенда — это прежде всего дело, которому ты отдаешь весь пламень души! Да, настоящая гора Магнитная — это гора дел, которые свершаются на ее глазах и которые еще предстоит свершить!

Несмотря на ученическую перечислительность и неистребимое в юности желание в каждом стихотворении охватить всю тему, желание, чаще всего порождающее вместо емкости образа скороговорку, в стихотворении уже чувствуется будущая Татьяничева — немногословная, глубокая, философичная.

Судьба была благосклонна к Людмиле Татьяничевой. Во время отдыха в Крыму молодая уральская поэтесса познакомилась с Мариэттой Шагинян. Известная писательница, автор многих книг, человек обширнейших знаний и огромной интуиции, Шагинян приняла участие в делах и заботах своей юной подруги.

Недавно внучка М. С. Шагинян Е. В. Шагинян-Темчина, разбирая обширнейший архив писательницы, вручила мне несколько писем Л. К. Татьяничевой. Среди них и вот это, от 18 декабря 1940 года: