Судьба открытия

Мысли мчались дальше: а захолустный Яропольск - на дороге к крупным казенным заводам. Совсем недавно товарищи в селе Кринкино получили оттуда тревожное письмо. На этих заводах была мощная организация большевиков. И вдруг там взяли верх объединившиеся вместе ликвидаторы и отзовисты. Рабочих явно ввели в заблуждение; пошло шатание, разброд; вся многочисленная организация вот-вот расколется, рассыплется на фракции, растает.

Похолодало. Осадчий рывком запахнул на себе тужурку.

4

Оказалось, что Лисицын даже не встречался с политическими каторжанами. Его осудили как уголовного преступника за поджог дома и за покушение на убийство сразу двух десятков человек - при отягчающих вину обстоятельствах.

Утром он рассказывал Осадчему:

- Лабораторию я имел, знаете, прекрасную…

Они сидели во дворе заимки на бревнах, сложенных у сарая. Земля еще не согрелась после холодной ночи. На плечи Лисицына был накинут старый его полушубок, на ногах - новые, смазанные дегтем кожаные чирики. Дала их, конечно, Дарья.

- Я слышал о вашей работе, - заметил Осадчий.

- Да что вы? Слышали? Господи, как это приятно!

- Вы ее студенту демонстрировали одному, Зберовскому.

- Зберовскому? Не помню.

- А в студенческом кругу о ваших опытах было много споров… Мне, признаться… - И, перебив себя, Осадчий спросил: - Скажите, а Глебов как относится к вашей идее?

Лисицын наклонился. Сосредоточенно передвигал на сухой глине у своих ног мелкие камешки. Строил узорчатую полоску: светлый камешек, темный, светлый, темный. Укладывая их один за другим, принялся отрывистыми и скупыми фразами говорить о событиях, что предшествовали крушению его лаборатории.

- Я должен был… Павел Кириллович настаивал… В трактир, кажется, Мавриканова… Кирюху звать какого-то…

- Стойте, вы знаете кличку: Кирюха?

- Настаивал: в Швейцарию ехать немедленно. Предупреждал: может плохо обернуться… Насколько он был прав! Всего через каких-нибудь пять-шесть часов после его ухода… непонятно почему и вследствие чего - жандармы…

Доведя свой рассказ до конца, Лисицын замолчал. Затем, спустя немного, доверчиво взглянул в лицо Осадчему:

- Вы - первый, с которым я разоткровенничался так. За долгие, долгие годы! Будто вас судьба от Глебова прислала… А он, кстати, где: в Петербурге сейчас?

Осадчий, чуть поколебавшись, сказал:

- В Петербурге.

Полушубок сполз с одного плеча. Лисицын поправил его, закашлялся. Пошевелив ногой, смел затейливую полоску на земле. Полоска сдвинулась, стала просто кучкой разноцветных камешков.

- И до сих пор для меня остается загадкой… - проговорил он, втаптывая теперь камешки в глину. - Не вижу логики в поведении жандармов, прокурора и суда. Скверный фарс, разыгранный кому-то в угоду. Опомниться не дали, как приговор готов… Единственное можно думать: они были подкуплены. Все это - и возмутительнейший обыск - все это подстроено кем-то, бывшим за кулисами. А каждая моя попытка вслух заявить о своей работе, о значении открытого мной синтеза, грубо пресекалась. Лишали слова. Запрещали писать. Будто весь мой многолетний труд к делу не относится… Точно открытие мое выеденного яйца не стоит…

В прищуренном взгляде Осадчего - смесь сострадания и уважения.

Он сейчас ясно ощутил: когда в мансарде спорили об этом, его позиция была до нигилистического узкой. Разве вопрос о покорении природы не имеет двух разных сторон? Проблемы экономики, вытекающие из открытия Лисицына, могут толковаться так или иначе, хотя бы и ошибочно. Но само открытие - абсолютная научная ценность.

Лисицын с мукой в голосе воскликнул:

- А я все-таки намерен свою работу завершить!

Потом они оба сидели задумавшись. Осадчий мысленно искал, какие могут быть пути и способы помочь Лисицыну в его нелегком положении.

Двор заимки был обнесен забором из плотно подогнанных друг к другу жердей. Ворота не двустворчатые, а в одно широкое полотнище.

Где-то совсем близко громыхнули колеса, фыркнула лошадь. Осадчий, весь уже напряженно внимательный, повернулся на звук.

Створка ворот начала открываться.

- Берегитесь, Владимир Михайлович: староста! - успел прошептать он.

Во двор вошел щуплый одноногий мужик на деревяшке, в каком-то кургузом сюртучке. Поверх его сюртучка на впалой груди болталась медаль за русско-японскую войну.

Староста милостиво помахал рукой Осадчему:

- А-а, наше вам!.. - и тотчас остановился. Словно опешил, увидев Лисицына.

Бородка у старосты - в десяток волос, сбившихся набок. Глаза холодные, недобрые, по-начальственному подозрительные. Так и уставились.

- А кто же ты таков здесь будешь? - спросил он наконец.

Лисицын встал и, ничего не отвечая, с мрачным видом принялся надевать свой полушубок в рукава.

- Ты мне в молчанку не играй! Откель? Кто таков? - продолжал допытываться староста, въедливо повысив тон.

Он двинулся вперед, и Лисицын сделал шаг ему навстречу.

Лоб Лисицына теперь в крутых морщинах, брови угрожающе нависли. Кулаки сжимаются.

Внезапно между ним и старостой очутилась Дарья.