Судьба протягивает руку

Тут уж я снисходительно улыбнулся и сказал, что современный театр настолько освоил язык условности, что способен изобразить самые невероятные события самыми простыми средствами. Юлик с Валериком посмотрели на меня недоверчиво, но, когда через год увидели спектакль «Месс-Менд» блистательного в ту пору Ленинградского ТЮЗа, убедились в моей правоте.

Ещё одно воспоминание такого же рода. Когда меня стали повергать в недоумение обсуждения моих сценариев и фильмов на многочисленных художественных советах, Дунский с Фридом объяснили мне со смехом, что все мнения надо выслушивать, потом взаимоисключающие, гасящие друг друга – а таких обязательно подавляющее большинство – немедленно забывать, а вот оставшиеся два-три замечания, может быть, и стоит принимать во внимание. Это, пожалуй, единственный их профессиональный совет, которому я неукоснительно следую всю жизнь.

Но самый важный их урок со все большей очевидностью выявляет время. Как-то я поинтересовался, нет ли у них чего в запасниках, какого-нибудь непоставленного сценария. На что Дунский с Фридом обстоятельно объяснили мне, что «в стол» они никогда принципиально не пишут, считают, что сценарий – продукт скоропортящийся, поэтому тем, кто настроился работать для Вечности, лучше сразу податься в писатели. Сами они никогда не начинали работу над сценарием, пока студия не заключала с ними договор, у них даже примета такая была. Темы будущих сценариев они выбирали не сами: их или приносили режиссёры, или предлагали редакторы киностудий; они также охотно участвовали в конкурсах к разного рода юбилеям и выигрывали их, они сделали немало экранизаций. По всем этим приметам любой серьезный кинокритик должен был зачислить Дунского с Фридом во второй эшелон советского кино, да так оно и было: никогда их фильмы не входили в список серьезных побед, они как бы находились на обочине Большого Кинопроцесса. Настоящее кино клубилось и сверкало совсем в других местах, там, где сценарист и режиссёр застолбили свою Тему (то есть нудили из картины в картину об одном и том же, где держали фиги в карманах, где создавали неулавливаемый подтекст, где аллюзии становились важнее содержания, где фильмы то закрывались, то открывались, то вдруг ехали на Каннский фестиваль, и за борьбой прогрессистов с консерваторами затаив дыхание следила вся передовая общественность страны. Но вот прошли годы, кардинально поменялась жизнь, а почти все фильмы Валерия с Юлием, даже про Гражданскую войну, отнюдь не рассказывавшие по моде времени о зверствах красных комиссаров – правда, и о кровожадности белых никогда не говорившие, – эти фильмы оказываются востребованы и новыми временами, их смотрят все новые и новые поколения зрителей. И как же грустна оказалась судьба недавних кумиров, разделивших судьбу всех модных личностей во все времена, – они стали немодны. И нет в этом никакой загадочной игры случая, это проблема выбора: быть или казаться, сиюминутный успех или разговор о вечном. Поверх всех тем и сюжетов Дунский с Фридом говорили со зрителями о благородстве и достоинстве человека, о необходимости сохранения этих качеств при любых обстоятельствах, на недостатки людские смотрели с мудрым пониманием и во всем происходящем, даже очень страшном, старались отыскать повод для улыбки. Так что не такой уж это скоропортящийся продукт – настоящее кино.

Беспокоюсь, не слишком ли благостный парный портрет я живописую. Разумеется, были они людьми мягкими и терпимыми, но и вспышки страстей их стороной не обходили, иногда такого страха могли нагнать – до сих пор помню.

Я пришёл к ним с какими-то очередными своими сложностями, отчитывался о событиях последних дней и вертел в руках кинжал, который они незадолго до того приобрели у какого-то коллекционера и как раз похвастались передо мной удачной покупкой: и старинный-то он, и красавец будет, когда отреставрируют его, и недорого обошелся. Я раз крутанул кинжал в руках, два, подбросил… «Осторожно, Володя, – предупредил меня Юлик, – не уроните, он может переломиться». «Нет, нет, я крепко держу», – отмахнулся я, увлечённый своим рассказом, ещё раз подбросил кинжал, не поймал, он шлепнулся на пол и разлетелся на две половинки – ручку и лезвие. Несколько секунд все молчали, потом Валерик заговорил быстро: «Ничего, ничего страшного, это можно склеить…», и слова эти были обращены не ко мне, а к Юлику, лицо которого в эту минуту надо было бы снять на плёнку и показывать потом студентам-актёрам. Все чувства последовательно и явственно там считывались: «Я же тебе, идиоту, говорил!», потом: «Перепугался-то как парень, побелел весь…» – и, наконец: «Что это я из-за железяки какой-то так завелся? По глупости он, не нарочно же» Сколько лет прошло с той поры, а я до сих пор в деталях помню эту сцену, очень объясняющую характер Юлика, его границы и крайности. Это был человек принципов, и потому в их совместном отношении к жизни, к людям, к конкретным ситуациям определяющей становилась его позиция. Валерик был гибче, артистичнее, а потому более приспособляемым.