Судьба протягивает руку

Один лишь раз не послушал я их совета. Я принёс им сценарий, который уж совсем было решился снимать, Юлик и Валерик прочли его и категорически не рекомендовали мне связываться с этим «мятым паром»: всё это уже было, история фальшивая, герои ходульные. Я уверял, что многое переделаю, перепишу, рассказывал, что именно хочу изменить, – они кисло согласились подождать. Новый вариант тоже был встречен без энтузиазма; они настоятельно советовали мне подыскать другой, более талантливый и современный литературный материал. С тяжёлым сердцем начал я снимать картину, очень боялся показывать им снятые эпизоды, пригласил их на просмотр уже почти готового фильма. Мои высокие покровители нашли, что режиссура, актёры, операторская работа значительно обогатили сценарий, атмосферу во многих сценах удаётся создать симпатичную, но оценки их всё равно были достаточно осторожными. И даже когда «Москва слезам не верит» триумфально катилась по всем экранам страны, так и не услышал я от Дунского с Фридом слов раскаяния по поводу их недооценки сценария. Вот когда пришло известие об «Оскаре», первое телефонное поздравление мы с Верой получили от них, радость их была большой и искренней.

Это сейчас я так складно излагаю историю болезни Юлика, в действительности же она протекала почти незаметно для окружающих: улучшение, ухудшение, редко – больница, но всё это как бы в пределах нормы; застарелый недуг, но никак уж не смертельный. Только вдруг Юлик стал недоступным: как ни позвонишь, он встретиться не может – занят, нездоров, уехал. Один только раз насторожился я, когда случайно пересёкся где-то с Фрижей Гукасян, и она со слезами на глазах вдруг заговорила о том, что вот Юлик только-только отладил жизнь: и Зоя, и квартира, и сценарии один лучше другого, а тут всё рушится…

Но и тогда молодой организм взял верх – не поверил я, что так серьёзно дело поворачивается. А Юлик в это время запер себя в четырёх стенах, чтобы никто не видел его «доходягой», потому что в последние месяцы боль ему причиняли не только движения, но и покой, он уже не мог ни сидеть, ни лежать. Незадолго до его смерти мне понадобилось передать им какую-то посылку; я позвонил Фриду – его не оказалось дома; неожиданно я дозвонился до Юлика и сказал ему, что заеду через пару часов и оставлю посылку, он как-то растерянно согласился. Через час меня подозвали к телефону где-то на «Мосфильме» – это был Дунский (как уж он отыскал меня, не знаю), и он сказал, что ему нужно срочно уйти, поэтому посылку лучше оставить у дежурной в подъезде. Никуда он, конечно, не уходил, просто таким манёвром он избегал встреч с кем-либо, кроме самых близких. А потом грянул этот выстрел. Как положено по законам драматургии, ружьё, повешенное на стену в первом акте, выстрелило в четвёртом, выстрелило, между прочим, в первый и последний раз. Первым словом Валерика, узнавшего о самоубийстве друга, было восхищённое и почти завистливое: «Молодец!», и эта его реакция определила всю дальнейшую церемонию прощания с Юликом. Ни единой фальшивой ноты, которыми так изобилуют обычно похороны, не было ни в поведении родственников и друзей, ни в надгробных речах, ни в разговорах на поминках. На похороны съехались все одноклассники, друзья юности, солагерники Дунского и Фрида, странно было при представлении слышать фамилии, уже хорошо знакомые по фильмам – Батанин, Брусенцов, Быстров… О каждом из них я знал много занимательных, смешных или романтических историй, и теперь с любопытством вглядывался в лица этих власовцев, бандеровцев и немецких шпионов. Я сознательно не беру эти страшные слова в кавычки, потому что многим из этих новых знакомых были предъявлены в своё время совсем не выдуманные обвинения в сотрудничестве и с РОА, и с «лесными братьями», и даже с гестапо. Юлик с Валериком до ареста, я знаю, смотрели на таких людей с ненавистью и презрением, а в лагере открылось им мудрое знание о человеке, которого жизнь, время, история швыряют из одной мясорубки в другую – а уж первая половина XX века для России была сплошной мясорубкой – и всё равно он исхитряется ускользнуть от равнодушно смалывающих его жерновов, выживает, продолжает род и умирает даже счастливым. И так трудно, почти невозможно, в этом процессе отделить зёрна от плевел и правых от виноватых, да и нужно ли этим заниматься – может быть, правильнее пожалеть всех и отпустить им грехи.

На поминках после первой рюмки, которую по традиции выпили не чокаясь, Валерик предложил оставить траурный тон и вспомнить всё хорошее, а это значит смешное, о Юлике. Грешно сказать, но это были самые весёлые, добрые и человеческие похороны, на которых я когда-либо присутствовал. Сам Фрид держался мужественно, слёз на его глазах я не видел, да и вообще прощание с Дунским прошло очень достойно, без рыданий, а уж тем более – истерик. Помню, Валерик показывал мне в ванной место, где сел на стул Юлик, как расположил ружьё, куда упал.