Судьба протягивает руку

– Но Заяц-то! – говорил он восторженно. – Она же первая пришла, Юлик записку в прихожей на зеркале оставил: «Я застрелился». Так она одна мозги здесь собирала, кровь отмыла, всё в порядок привела. Когда я вернулся, уже всё чисто было… – Помолчал и добавил с гордостью: – Воспитал!..

Он не питал никаких иллюзий относительно своего творческого будущего: в одиночку писать сценарии Фрид не умел и не хотел, а замены Дунскому и искать не предполагалось. Для Митты написал он вместе с Юрой Коротковым «Затерянный в Сибири», куда вставил многие из устных новелл о лагере, которые они всегда так блистательно рассказывали. Но фильм получился какой-то смазанный, незапоминающийся, может быть, потому что слишком большое участие в нём приняли английские продюсеры, втискивавшие в картину свои западные стереотипы восприятия России, начиная с дурного названия, завлекательного для публики, по их мнению. К тому же к моменту его выхода на экраны накопилась целая обойма фильмов об ужасах советской власти, один бездарнее другого, и оказаться замеченным на этом фоне было мудрено.

По этой именно причине я не стал писать сценарий по нашему с Фридом общему замыслу – «Измена». Заявка у нас получилась роскошная, это был единственный случай, когда я наблюдал Валерика в работе: в придумывании фабулы, в разработке характеров, в насыщении истории эффектными поворотами. Какой же это был профессионал, Господи боже ты мой! Так легко, так празднично было работать с ним, так молод он был в творческом процессе, так мощен! Мы придумали пронзительную любовную историю про лётчика из окружения Василия Сталина и московскую красавицу, Берия там появлялся, интрига адская закручивалась, финал был, разумеется, невесёлый. Очень мы настроились на этот проект, но потом я огляделся по сторонам и увидел, что в каждом втором новоиспечённом фильме действует Берия, Сталин, злые чекисты и их жертвы в белоснежных одеждах, и изо всей этой политкорректной белиберды давно уже складывается не образ жестокой Системы, а образ законченно варварской страны, заслуживающей лишь презрения и брезгливости. Участвовать в этом свальном грехе мне было скучно, так и заглохла потихоньку наша «Измена», к заметному огорчению Фрида: он не скрывал, что хочет, чтобы мы что-нибудь сделали вместе.

Одну такую возможность я сам бездарно упустил, когда начал снимать «Ширли-мырли» по сценарию, написанному вместе с его учениками Виталием Москаленко и Андреем Самсоновым, с которыми он меня и познакомил на предмет какой-нибудь совместной работы. Оказывается, Фрид надеялся, что я возьму его на роль старикашки-консультанта главного бандита Армена Джигарханяна, билась в нём такая невостребованная актёрская жилка. Но надеялся он до того скромно, что мне в голову не пришёл подобный вариант распределения ролей, не будь я столь туп – без сомнения, украсил бы он картину, и я бы сейчас вздыхал, глядя «Ширли-мырли» по телевизору: «Валерик…»

В 1998 году должны были мы с ним набирать совместный курс на Высших режиссёрских, очень радовались возможности наконец-то плотно поработать вместе. Но за несколько дней до экзаменов позвонила нам Зоя Дунская: Валерик умер…

Перестройку он воспринял, естественно, с энтузиазмом, потому хотя бы, что у него появилась возможность незатруднительного выезда в США, где поселились его дочь и сын. Мне запомнилось, как в одном из разговоров ещё в 70-х, когда евреи стали очень активно выезжать из Советского Союза, он сказал, что не мог бы жить в другой стране. Запад кажется ему скучным, и только одному завидует он смертельно – возможности спокойно перемещаться по всему миру. Теперь он ездил в Америку, Израиль, Англию, Францию, Японию, встречался со старыми друзьями, с которыми когда-то распрощался навсегда, и был счастлив. И всё-таки, к удивлению моему, он оказался гораздо менее востребован новым временем, чем я предполагал. Казалось бы, его, несправедливо репрессированного лагерника с десятилетним стажем, знаменитого кинематографиста, должны были объявить знаменем перестройки, а на деле походил-походил Валерик на митинги «Мемориала», да и отстал потихоньку от этих дел, а знамя понесли Лев Разгон с Татьяной Окуневской. Никогда не разговаривал с Фридом на эту тему, но косвенное объяснение произошедшему можно найти в его книге «58 ¹/₂», процитирую:

«Когда несколько лет назад опубликованы были мои воспоминания о Каплере и Смелякове, двое моих близких друзей – один классный врач, другой классный токарь, один сидевший, другой не сидевший – попрекнули меня: „Тебя послушать, так это были лучшие годы вашей жизни. Писали стихи, веселились, ели вкусные вещи… Люди пишут о лагере совсем по-другому!“

Что ж, „каждый пишет, как он дышит“. Нет, конечно, не лучшие годы – но самые значительные, формирующие личность, во всяком случае, очень многому меня научившие. И по счастливому устройству моей памяти я чаще вспоминаю не доходиловку, не про непосильные нормы на общих, а про другое…»