Судьба протягивает руку

Помню, в «Новом мире» вышел роман Владимова «Три минуты молчания», и внимание публики, в том числе и Михаила Ильича Ромма, оказалось приковано к этому автору. У Владимова уже сложилась репутация борца с советской властью – достаточное основание для восторженных отзывов. С гордостью могу сказать, что нашумевший роман показался мне совсем неинтересным, но в этом же номере я обнаружил действительно хорошую литературу – повесть Юрия Трифонова «Обмен». Я не пошёл по проторённой дорожке, и это позволило мне открыть тонкого, мудрого писателя. Помню, как пытался поделиться со всеми своим открытием. Безуспешно! На меня смотрели с недоумением, даже Михаил Ильич с его начитанностью и вкусом. Трифонов совсем не котировался на фоне Владимова, засветившегося к тому времени в самиздате.

Постепенно я становился законченным диссидентом, в моей среде обитания по-другому и быть не могло. Можно сказать, что правоверного пионера и комсомольца распропагандировали и завербовали. Опорой для перерождения стал ХХ съезд партии. С помощью этого рычага не только мой мир, но и мир целого поколения оказался перевёрнут. Для нас стало естественным потешаться над верой отцов, ставить им в вину, что не разглядели тиранической сущности Сталина. Помню несколько разговоров у нас дома, когда к отцу приходили его друзья, и мы, оказавшись за одним столом, спорили до хрипоты. И никакие аргументы не принимались мной во внимание, я исступлённо стоял на своём. А отец и его товарищи только лишь хотели уберечь от крайностей, всего-навсего предлагали тщательно взвесить аргументы, прежде чем ставить крест на целой эпохе.

Почва, на которой зацвело буйным цветом диссидентство, оказалась унавожена ещё во время учёбы в Школе-студии МХАТ. Мои соседи-ленинградцы уже были вполне сформированы как идеологические оппоненты советской власти. И влияли на меня в большей степени даже не фактические материалы, разоблачения, новые исторические трактовки. Сильнее воздействовало совсем другое: скажешь что-нибудь реакционно-комсомольское – и вслед тебе презрительный смешок, ехидная ухмылка, а для молодого человека это убедительнее любой изощрённой пропаганды.

Диссидентство казалось естественным, едва ли не единственно возможным образом мыслей. Потому что все вокруг в нашей среде думали так и никак иначе. Искусство, общественные процессы, повседневная жизнь – всё рассматривалось под диссидентским углом, настолько была ненавистна советская власть людям моего круга. Сколько сил и времени потрачено на эту ахинею! Сколько фальшивых репутаций состоялось на том, что некий литератор, художник или режиссёр сделал нечто такое, что можно назвать борьбой с системой! В награду ему – кредит доверия: его талант ещё обязательно проявится! Это имя ещё загремит! Ждёшь-ждёшь – ничего. Год прошёл, другой, и имя фрондёра забылось окончательно.

Я увлекался философской, научно-популярной литературой. Помню, на меня произвела громадное впечатление книга Даниила Данина «Неизбежность странного мира». Она вышла в 1961-м, была посвящена теории вероятности, квантовой физике. Правда, и в поразившей меня книге каким-то причудливым образом многими тоже углядывалось диссидентство. Из неё следовало, что не существует никаких твёрдых истин – всё относительно. Этот своеобразный релятивизм, почерпнутый из книги о физике, оказался очень привлекательным. Принцип неопределённости Гейзенберга – фундаментальное положение квантовой механики – можно было, при определённой вольности интерпретации, распространить даже на политическое устройство государства, его идеологию. Фронда получала естественно-научное обоснование, возникал ещё один аргумент при доказательстве порочности советской идеологии.

Ещё я увлечённо читал Брехта, выписывал из «Рассказов господина Койнера» мудрые мысли о неопределённости бытия, складывал их в коллекцию ярких философских идей.

Сведения из умных книжек переполняли меня. Экзистенциализм как направление в философии, иррациональность как способ осмысления жизни манили своей экзотической радикальностью. И я пытался увязать новые знания с марксизмом, взглядами Ленина, да и вообще с личным опытом обычного советского человека.

То, что нам предлагали на семинарах по научному коммунизму, не воспринималось как убедительная система взглядов. Марксизм, ленинизм не объясняли наших личных переживаний, во многом отставали от времени, никак не согласовывались с повседневной жизнью. Да к тому же самых невразумительных, самых нелепых педагогов можно было встретить именно в аудиториях, где рассказывали о научном коммунизме, диалектическом материализме, истории партии. В наше время Ленина было не так просто понять: советское общество существовало совсем в иных исторических реалиях. К тому же его теоретические философские изыскания не были таким уж серьёзным достижением, ведь в первую очередь он – гениальный практик.