Судьба убийцы

Она хотела сказать что-то еще, но поджала губы и двинулась дальше. На ее подносе оставалось всего две миски. Прежде чем дойти до конца прохода, она останавливалась еще дважды. Значит, нас здесь семеро, а камер, похоже, десятка два.

Я пододвинула миску к себе и присмотрелась к ее содержимому. Там лежали какие-то волокнистые овощи странного оранжевого цвета, а под ними – каша, тоже незнакомая мне. От еды сильно несло капустой, листья которой в нее тоже добавили. Сверху все это было посыпано какой-то мелко порезанной зеленью. В смесь была воткнута небольшая лопаточка. Я съела все, хотя зелень оказалась очень острой. И когда надзирательница вернулась, чтобы забрать тарелку и дать мне небольшой кувшинчик воды, пузатый и с узким горлом, я выпила большую ее часть. Но немного все-таки оставила, решив, что, если утром мне дадут еще воды, эту я использую для умывания.

Долгие вечерние сумерки сгущались в темную ночь. Стражница зажгла светильник – пузатый чайник с маленьким фитилем, торчавшим из носика. Пламя его было ярко-белое и пахло соснами. Ночной ветер нежно посвистывал за стеной, принося запах моря. Когда солнце окончательно село, до меня донеслись крики чаек. Я сидела на краю топчана и думала о том, как Четверо сейчас обсуждают, кто я такая. Что бы мне им сказать, чтобы они поверили? Им известно слишком многое. Капра знает, что мой отец – Нежданный Сын. Поэтому нельзя признаваться им, что я на самом деле его дочь. Я сказала им, что я всего лишь дочь слуги, украденная из разоренного дома, обычная девочка. Если они поверят в это, что со мной будет? Отпустят ли они меня? Или продадут в рабство? Или убьют, раз от меня никакого прока?

Если бы они знали, о чем мои сны, то точно убили бы меня.

Я очень скучала по Волку-Отцу, но не решалась опустить стены. Вдруг в Клерресе есть еще кто-то, владеющий магией Виндлайера?

Ночь становилась все темнее. Узники других темниц перешептывались, но я не могла разобрать слов. Интересно, кого еще здесь держат и за что? Я встала и встряхнула одеяло – ночь выдалась такой теплой, что можно было и не укрываться им. Сняв башмаки, аккуратно поставила их рядышком. Потом стащила тюфяк на пол, в узкую щель между стеной и топчаном, сложила его, чтобы было помягче, застелила одеялом, свернулась на нем и закрыла глаза.

Проснулась в слезах, с комом в горле. Папина рука гладила меня по голове, и я вцепилась в нее:

– Папа! Почему ты так долго? Я хочу домой!

Он не ответил, только провел пятерней по моим спутанным волосам. Потом глубокий, звучный голос заговорил:

– Ну так как, малышка? Что ты натворила?

Я затаила дыхание и резко села. Свет от светильника-чайника еле достигал меня. Но мне хватило его, чтобы испуганно отползти назад, увидев, что из соседней камеры сквозь решетки до меня дотянулась рука. Она была черная-пречерная; я и не знала, что кожа живого существа может быть настолько темной. И эта ладонь гладила меня по голове! Я постаралась дышать потише, но от ужаса едва не задыхалась.

Голос раздался снова:

– Почему ты боишься меня? Между нами стена. Я не могу сделать тебе ничего плохого. Поговори со мной, малышка. Я ведь сижу здесь уже очень, очень долго, и никто больше со мной не говорит. Мне интересно, что происходит в большом мире. Что привело тебя сюда?

Рука перевернулась ладонью вверх. Кожа на ладони была светлее. Ее хозяин, должно быть, лежал на полу своей камеры, прижавшись плечом к решетке, чтобы дотянуться до меня. Он больше не говорил ничего, но и ладонь не убрал. Она лежала на полу – словно зов, словно мольба.

– Кто ты? – спросила я. – И что ты сам сделал?

Вдруг там, за стеной, сидит убийца? Я вспомнила, какой доброй поначалу казалась Двалия. Больше меня так легко не обмануть.

– Мое имя Прилкоп. Я был Белым Пророком своего времени, но с тех пор минуло много-много лет. И много-много раз за свою жизнь я сбрасывал кожу.

Что-то в моей памяти отозвалось при звуке этого имени. Может, Двалия его упоминала? Или я что-то читала о нем в отцовских бумагах?

– Ты спрашиваешь, почему я здесь? – продолжал он. Голос его звучал очень тихо, и я придвинулась чуть ближе к решетке, чтобы слышать. – Потому что говорю правду. Потому что делал то, что должен был сделать ради блага этого мира. Подойди, дитя. Я не причиню тебе вреда, а тебе, мне кажется, нужен друг. Как тебя зовут, малышка?

Я не хотела отвечать ему. Поэтому спросила:

– А почему они не разговаривают с тобой?

– Они меня боятся. Точнее, боятся того, что могут услышать. Боятся, как бы не узнать что-то такое, отчего им станет плохо.

– Мне и так уже плохо дальше некуда.

Он истолковал мои слова не так, как я того хотела:

– Возможно, ты права. Вот и мне уже вряд ли станет хуже, чем есть. Ну так расскажи мне о себе, малышка.

Я помолчала, раздумывая. Никому нельзя доверять. Любые мои слова он может передать кому-то еще. Можно ли как-то обернуть это мне на пользу?

– Они вломились в мой дом солнечным зимним днем. Перед самым Зимним праздником. Чтобы увезти меня. Они думали, что я – Нежданный Сын. Но я – не он.