Судьбы передвижников

Забегая вперёд отметим, что вердикт искусствоведов однозначен: «Боярыня Морозова» по тону, свету, цвету и композиции оказалась сильнее «Стрельцов» и превзошла все последующие большие работы Сурикова.

Для огромного полотна снова катастрофически не хватало места. Благо семья снимала тогда две, расположенные рядом небольшие квартиры, и художник разместил холст на площадке между ними. По мере необходимости он сдвигал его в сторону двери то одной квартиры, то другой. Но освещённость рабочего пространства в таких условиях, мягко говоря, оставляла желать лучшего.

Наконец картина почти состоялась. «Толпа вышла выразительною и яркою», не было найдено, пожалуй, главное – лицо героини. «Мне нужно было, чтобы это лицо доминировало над толпою, – пояснял впоследствии художник, – чтобы оно было сильнее её и ярче по своему выражению, а этого-то передать и не удавалось». Когда Василий Иванович совсем было отчаялся в своих бесплодных поисках, он увидел фанатичную выразительную худобу Феодосии Прокопьевны Морозовой в лице одной начётчицы с Урала, встреченной им на Преображенском кладбище. «Я с неё написал этюд в садике, в два часа. И как вставил её в картину – она всех победила».

Два года работал Суриков над «Боярыней Морозовой», радуясь счастливым находкам и смиренно трудясь над бесчисленными рутинными подробностями. И наконец в феврале 1887 года великолепие огромной картины явилась взору посетителей 15-й Передвижной выставки. Картина произвела на публику ошеломляющее впечатление. Взволнованный критик Владимир Стасов признавался в те дни Павлу Третьякову: «Я вчера и сегодня точно как рехнувшийся от картины Сурикова. Только о том глубоко скорбел, что она к Вам не попадёт – думал, что дорога` при Ваших огромных тратах. И ещё как тосковал!!! Прихожу сегодня на выставку, и вдруг – “приобретена П. М. Третьяковым”. Как я Вам аплодировал издали».

Павел Михайлович, проникшийся к живописцу и человеку Сурикову глубоким уважением, тоже был несказанно рад своему новому приобретению. Он в те дни подолгу простаивал перед «Боярыней Морозовой», размышляя об устройстве отдельного зала для купленных им суриковских работ, и тут вдруг заметил, что картина не подписана автором. Вскоре явился Василий Иванович и, написав в углу полотна свою фамилию, лукаво усмехнувшись, заметил: «Вот теперь не скажут, что это копия».

После триумфа «Боярыни Морозовой» Василия Ивановича потянуло к родным местам. Минуло четырнадцать лет, как он не был в Красноярске, и вот снова можно будет заглянуть в отчий дом, обнять мать и брата, вдохнуть хрустальный воздух задумчивой тайги, окинуть взглядом обозримую часть богатыря Енисея.

В дальний путь семья отправилась в полном составе. Но трудная долгая поездка подорвала здоровье Елизаветы Августовны, страдавшей недугом сердца. Физически не крепкая, по-другому воспитанная избранница сына решительной сибирячке Прасковье Фёдоровне понравилась не особенно. Жена Василия Ивановича старалась быть послушной невесткой: в будни помогала на кухне, в воскресные дни торопилась к обедне. Она сама обшивала девочек, а для свекрови из привезённой из Москвы чёрной материи сшила чудесное платье, в котором мать художника впоследствии пожелала быть похороненной. Сам живописец чувствовал себя тем летом великолепно. В его окрылённом недавним громким успехом художественном воображении теснились новые замыслы. Когда художник писал «Стрельцов», он думал о «Морозовой», а всепоглощающее созидание «Морозовой» не помешало отвлечься на разработку композиционного решения будущего «Разина».

Осенью набравшийся физических и эмоциональных сил Суриков вместе с домочадцами вернулся в Первопрестольную. Московская жизнь обволокла художника милым его сердцу семейным уютом и планами грядущих свершений. Он сообщает брату трогательные подробности о первых успехах маленьких дочек: «У Оли есть теперь учительница, – пишет счастливый отец. – Она ходит на дом и приготовляет её в гимназию в первый класс. Учится прилежно и хорошо. Еленчик тоже читает уж и пишет». Ещё ничто не предвещает катастрофы, хотя Елизавета Августовна всё никак не может прийти в себя после длительного путешествия. Когда состояние ухудшилось, взволнованный художник пригласил лучших врачей, но силы молодой женщины неуклонно таяли. Слабое здоровье супруги Сурикова отказывалось сопротивляться неумолимому року. В эти чёрные дни в дом к Василию Ивановичу зачастил Лев Толстой, полагая, что его рассуждения о бренности плоти должны принести облегчение умирающей. Елизавета Августовна попросила мужа оградить её от тягостных посещений писателя. И Василий Иванович, нервы которого были напряжены до предела, в довольно грубой форме выпроводил в очередной раз явившегося Толстого.